тебе, значит, я прошу тебя вырвать свое сердце и жить без него.
Он погладил мои волосы, огрубевшие костяшки пальцев запутались в растрепавшихся прядях.
— Но ты должна выстоять, моя любимая, моя храбрая львица. Ты должна.
— Почему? — спросила я, слегка отстранившись, чтобы лучше видеть его лицо. — Когда ты увел меня с суда над ведьмами в Крэйнсмуире, ты сказал, что погиб бы со мною, пошел бы со мной на плаху, если бы дело дошло до этого!
Он взял мои руки в свои, голубые глаза смотрели на меня.
— Да, я бы сделал это, — сказал он, — но ведь я не носил твоего ребенка.
Я вся похолодела. Это от холодного ветра, убеждала я себя. Холод заставил меня задохнуться.
— Ты не знаешь наверняка, — наконец произнесла я. — Прошло слишком мало времени.
Он фыркнул, в глазах появились смешинки.
— Англичаночка, я ведь еще и фермер! С тех пор как ты пустила меня в свою постель, у тебя ни разу ни на один день не было задержки. А сейчас уже идет сорок шестой день.
— Ты негодяй! — в ярости закричала я. — Ты считал! В разгар жестокой войны ты считал!
— А ты нет?
— Я? Нет!
Я слишком боялась поверить в возможность того, о чем так долго молилась. Теперь это свершилось, но, увы, слишком поздно.
— Кроме того, — сказала я, продолжая отрицать такую возможность, — это совершенно ничего не значит. Так часто случается и при недоедании.
Он поднял бровь и осторожно положил большую ладонь мне на грудь.
— Да, ты сильно похудела, но, несмотря на это, у тебя полные груди, а соски стали цвета черного винограда. Ты забываешь, что я видел их до этого. У меня нет никаких сомнений, и у тебя тоже.
Я старалась побороть приступ тошноты, вызванный, по-видимому, страхом и голодом, но вдруг почувствовала небольшую тяжесть в матке. Я кусала губы, но тошнота снова подступила к горлу.
Джейми отпустил мои руки и встал надо мной, уперев руки в бока, — застывший силуэт на фоне темнеющего неба.
— Клэр, — спокойно сказал он, — завтра я умру. Ребенок… это все, что останется от меня — навеки. Я прошу тебя, Клэр, я тебя умоляю, спаси его.
Я молчала, все плыло у меня перед глазами, и в этот момент я почувствовала, как дрогнуло мое сердце. Это был слабый, чистый звук, с каким ломается стебель цветка.
Я склонилась к Джейми; ветер печально шумел в ушах.
— Хорошо, — прошептала я. — Я уйду.
Свет почти померк. Он подошел ко мне сзади и прижал к себе, глядя через мое плечо вниз, на долину. Там зажглись сторожевые огни — маленькие яркие точки, разбросанные вдали. Мы долго молчали. Сумерки продолжали сгущаться. Я не слышала ничего, кроме ровного дыхания Джейми, каждый вздох казался мне драгоценным.
— Я тебя найду, — шепнул он мне на ухо. — Обещаю тебе. Если мне придется провести двести лет в чистилище, двести лет без тебя — это и будет мое наказание, которое я заслужил за все свои преступления, потому что мне приходилось лгать и убивать, воровать, предавать и нарушать клятву. Но есть одна вещь, которую я положу на другую чашу весов. Когда я предстану перед Богом, я скажу ему то, что перевесит все остальное.
Голос его дрогнул, упал до шепота, руки крепко обвились вокруг меня.
— Боже, скажу я ему: ты дал мне удивительную женщину, и, о Боже, я очень ее любил.
Он не торопился и был очень осторожен, так же как и я. Каждое прикосновение, каждое движение должно было быть особенным, запоминающимся — драгоценный талисман перед пустотой будущего.
Я нежно касалась каждой впадинки, всех потаенных местечек его тела. Ощущала изящество и силу каждой кости, изумительную крепость мускулов, их гибкость на плечах, упругость и гладкость длинной спины, твердость ягодиц, словно выточенных из мореного дуба.
Ощущала солоноватый пот в углублении у него на шее, мускусное тепло волос меж его ногами, сладость большого нежного рта, пахнущего сухими яблоками и горчащими можжевеловыми ягодами.
— Ты так прекрасна, любимая, — шептал он мне, касаясь нежной влажной кожи между моими ногами.
Его голова была всего лишь темным пятном на белом пятне моей груди. Дыры на потолке пропускали только слабый свет хмурого неба; мягкие раскаты весеннего грома бормотали что-то за хрупкими стенами нашего временного пристанища. Он будто одеревенел в моих руках, его желание было так велико, что каждое мое прикосновение заставляло его стонать в страстном желании еще большей близости.
И он вошел в меня, как нож в ножны, мы сливались в едином движении, ища полного слияния и страшась его, потому что знали, что за ним — вечная разлука.
Он снова и снова заставлял меня подниматься на вершину, а сам отступал, задыхаясь, содрогаясь, останавливаясь на самом краю бездны. Так длилось и длилось. Наконец я коснулась его лица, вплела свои пальцы в его волосы, крепко прижала к себе, прогнулась в спине и бедрах…
— Иди ко мне, — тихо сказала я. — Иди. Вот сейчас!
Он уступил мне, я — ему; мы отчаянно избывали свою страсть, наши крики медленно стихали вдали, гулко отдаваясь в темноте холодной каменной хижины.
А потом мы лежали неподвижно, крепко прижавшись друг к другу; его тело было таким крепким, полным огня и жизни. И через несколько часов оно перестанет существовать? Разве это возможно?
— Послушай, — тихо сказал он. — Ты слышишь?
Сначала я не слышала ничего, кроме шума ветра и шороха дождя, падающего через дырявую крышу. А потом услышала это — мерные неторопливые удары его сердца прямо напротив моего: наши сердца бились в унисон, в едином слаженном ритме. Кровь проходила свой горячий круг через него, через хрупкую перемычку между нами, через меня и возвращалась к нему.
Так мы и лежали под самодельным укрытием из плаща и пледа, на ложе из нашей одежды, переплетясь друг с другом. Затем он отпустил меня, повернул спиной к себе и прикрыл мой живот своей рукой, дыша мне в затылок.
— A теперь немного поспи, любимая, — прошептал он. — Я тоже посплю, вот так — держа в руках тебя и ребенка.
Я думала, что не смогу уснуть, но усталость была так велика, что я сразу же скользнула в сон. Перед рассветом я проснулась; руки Джейми все так же обнимали меня, я лежала и наблюдала, как ночь незаметно превращается в день, и тщетно мечтала о возвращении в благословенную темноту.
Я отодвинулась от него и приподнялась на локте, чтобы видеть, как ложится свет на резкие выразительные контуры его лица, такого невинного во сне; как поднимающееся солнце зажигает пламенем
