Лучше бы ему было умереть, нежели испытывать эту нестерпимую боль при мысли о том, что все знакомое и любимое исчезло с лица земли. Лучше было умереть, чем признаться, что не исполнил рыцарского долга, несмотря на то что пошел ради этого на самую серьезную жертву. Будь он мертв, ему не надо было бы страдать от подозрения во взгляде Джульетты, не замечать насмешек, сменивших восхищение, которое он когда-то принимал как должное.
Будь он мертв, он горел бы в вечном огне ада благодаря длившемуся много столетий полету, подаренному ему языческим богом.
Кровь Господня, он оказался в безнадежном положении! И что теперь? Попросить Джульетту, чтобы она послала одну из своих свинцовых пуль в его шестисотлетнюю голову?
Череп кролика, расколовшийся, словно брошенная дыня, намекал на сладкое забвение, которое он получит в этом случае. В глубине тела Джеффри зародилась дрожь, и он постарался ее подавить, с такой силой выдохнув из легких воздух, что коричневато-серая шерстка на холодеющем тельце взъерошилась, а длинные ушки затрепетали поддельной жизнью. Револьвер избавил кролика от его земных горестей, но странному оружию не изменить того факта, что Джеффри держал в руках именно кролика.
Пусть ему уже больше шестисот лет, но он все равно остается рыцарем. Поддаваться отчаянию из-за того, что, похоже, попал в на редкость серьезную переделку, было не в характере Джеффри д'Арбанвиля. Ни один настоящий рыцарь не поставит себя даже под какую-то там пулю, пока не закончит своего квеста. Можно представить себе презрение Господа, если Джеффри осмелится предстать перед Создателем с разнесенным на куски черепом и попробует переложить вину за свои земные неудачи на языческий талисман.
Ему необходимо найти дорогу обратно. Вот и все. Чтобы попасть сюда, он прыгнул в пропасть. Рыцарская логика подсказывала, что ему надо найти дно этой пропасти – горную цепь – и взобраться обратно наверх.
Горы. Ему необходимо найти в этом безнадежно плоском месте поднимающиеся к самому небу горы.
– Ха! – произнес он ругательство тысяча восемьсот пятьдесят девятого года и вскочил на ноги, потянувшись за кинжалом, чтобы выпотрошить этого кролика тысяча восемьсот пятьдесят девятого года, столь ловко доставленного ему пистолетом тысяча восемьсот пятьдесят девятого года. – Ха! Ха! Ха!!!
– Джеффри? Вас что-то насмешило? Мне тоже надо смеяться?
Джульетта приближалась к нему робко, словно юная олениха. Да, ей следовало испытывать робость.
– Если вы сейчас начнете надо мной смеяться, я не поручусь за вашу безопасность, – предостерег ее Джеффри, все еще не свыкшийся со своим положением.
– Вы не причините мне вреда! – воскликнула она, а в следующую секунду лазурные глаза Джульетты затуманило недоумение, словно ее изумили собственные слова.
Она сказала правду: Джеффри скорее отсек бы себе кисти рук, чем причинил ей хотя бы мимолетную боль. А вот ему было больно: его мучила невыразимая боль, которую не смог бы разделить с ним никто на этой земле тысяча восемьсот пятьдесят девятого года. Очень жаль, что он запачкал пальцы кровью кролика, иначе он привлек бы Джульетту к себе и зарылся лицом в ее пахнущие солнцем волосы, наслаждаясь ощущением нежного женского тела, прижавшегося к его крепкому торсу. Какие силы дало бы ему прикосновение к живому, дышащему существу! Смятенные мысли Джеффри успокоились бы, и тогда можно было бы придумать план действий и все уладить.
Но если он обнимет Джульетту, это не поможет ему успокоиться. Скорее в нем поднимется целый рой совершенно неподобающих желаний и чувств. И в этом не будет ничего удивительного: ведь шестьсот лет прошло с тех пор, как Джеффри в последний раз лежал с женщиной. Надо полагать, что столь долгого безбрачия не придерживался и самый набожный монах. До чего угнетающая мысль! Если сейчас родной отец Джеффри наблюдает за ним с небес, он должен радостно потирать руки при виде того, как несколько веков безбрачия наложены на сына, которого он мечтал направить на путь церкви, а не рыцарства.
А с другой стороны, тоска по невозможности утолить свою страстную натуру еще никогда не притупляла боевых способностей Джеффри, даже в самой ранней юности, когда он настолько мучительно ощущал промежутки между любовными утехами, что они действительно могли показаться длиной в несколько веков.
С первого взгляда он принял Джульетту за ведьму, когда она бежала с громким криком, внушившим ужас и сатанинскому скоту, и монголу. Возможно, она действительно обладает колдовским даром! Встретившись с ней, Джеффри чуть ли не каждый час уступает желанию так или иначе к ней прикоснуться. Никто из других встреченных им здесь женщин не будит в нем подобных желаний. Он явно околдован. Иначе никак нельзя объяснить, почему он постоянно думает о любовных утехах с Джульеттой, забывая даже о решимости выйти из труднейшего положения, в котором он оказался.
– Что вы знаете о боли, Джульетта? – спросил он, отгоняя неуместные мысли, и его резкий вопрос нарушил стоявшую вокруг тишину. – Можете ли вы представить себе, какую боль должен испытать человек, который знает, что никогда больше не увидит знакомых и любимых лиц, когда он понимает: все, что он ценит, ничего не стоит и он бессилен против причуд судьбы?
Джульетта содрогнулась, и ему показалось, что он увидел в ее глазах именно ту боль одиночества, которую, по его утверждению, не мог знать никто, кроме него.
– Судьба играет нами всеми, Джеффри. – Она гордо подняла голову. – Можно погрузиться в свое горе, а можно его побороть и постараться жить как можно лучше. Так поступила я.
– Чего вам это стоило, Джульетта?
– Это стоило мне всего, что я имела, – ответила она. – Абсолютно всего.
В этих простых словах заключалась такая внутренняя боль, рядом с которой потерянные Джеффри шестьсот лет показались просто пустяком. Не думая больше о том, что грешно тратить хорошее мясо, Джеффри отшвырнул кролика в траву. Постаравшись почище вытереть руки об одолженные ему штаны, он заключил Джульетту в объятия, о которых так мечтал – но с другой целью. Им овладело непривычное желание утешить, попросить ее объяснить причину муки, которую он в ней ощутил.
Джульетта отвергла его утешение. Она отшатнулась от него, словно он был прокаженным или деревенским олухом.
Женщины по всему свету приходили в восторг, когда им удавалось привлечь его внимание, а ведь тогда им двигала только похоть! Еще одна жестокая шутка судьбы: благородный порыв рыцаря встретил такой решительный отпор.
– Если вы хотите оставаться в моем доме, пока ваша лошадь не поправится, то приучитесь не распускать рук. Женщину нельзя хватать, когда вам только вздумается! – крикнула она. – Сейчас не средневековье, сейчас тысяча восемьсот пятьдесят…
