Но герцог Мелинкортский, разгадав его намерения, сумел избежать этих ловушек и, уклонившись еще от одного удара, продолжал кружить вокруг своего противника, ожидая, пока тот раскроется. Немец нанес еще один удар, но попал герцогу в плечо, а тот приготовился, в свою очередь, нанести быстрый ответный удар Глоберу в голову. И как только это ему удалось, один из цыган что-то сказал, после чего все остальные громко захохотали. Услышав их смех, Герман Глобер пришел в неописуемую ярость. Он начал вопить что есть мочи, кричать, что еще никогда прежде никем не был побежден и что в этот раз он также не собирается проигрывать.
С яростью и неистовством, которые могли бы напугать большинство других бойцов и определенно обеспечить победу над ними, немец налетел на своего противника. Герцог увертывался и отбивал его удары, но не поддавался напору. А потом Глобер допустил главную роковую ошибку.
Он снова и снова посылал проклятия в адрес его светлости и, пока ругался, ослабил защиту и приоткрылся буквально на одну секунду. Сейчас это было не похоже на то, что случалось во многих поединках в прошлом, тогда Глоберу не противостоял соперник, способный хорошо просчитать эффект каждого удара. Тогда немец побеждал, потому что был силен, а в том случае, если ситуация внезапно обострялась, Глобер мошенничал. Сейчас же у фокусника не было ни малейшего шанса использовать какую-либо из своих уловок.
Герцог Мелинкортский провел мощный удар правой и угодил точно рассчитанным ударом в челюсть Герману Глоберу. На какое-то мгновение показалось, что тот замер. Затем в движение пришла левая рука герцога, и немец отлетел на другую сторону импровизированного ринга, грохнувшись на землю.
В течение нескольких секунд собравшиеся зрители хранили гробовое молчание. Казалось, все подались вперед и, затаив дыхание, следили, не сможет ли Герман Глобер подняться на ноги. Тот тихо застонал и перевернулся на спину: он был повержен — чистый и убедительный конец состоявшегося боя.
Потом в адрес герцога посыпались поздравления, со всех сторон раздавались радостные возгласы, но его светлость не реагировал на них, направляясь к девушке.
Подойдя к ней, заметил, что глаза у Аме плотно закрыты, а губы беззвучно что-то шепчут. Но даже не слыша, как он подошел, девушка почувствовала рядом с собой присутствие его светлости, после того как он взял свою рубашку из ее рук, Аме открыла глаза и пристально посмотрела на герцога.
— Вы победили?
Голос ее звучал хрипло и очень тихо.
Герцог кивнул.
— Боже милостивый, благодарю тебя! — Аме говорила так тихо, что он едва понимал ее.
— Вы все время молились за меня? — спросил герцог, застегивая пуговицы на воротнике.
Он не знал, почему задал этот вопрос, но знать это было очень для него важно.
— Больше я ничем вам помочь не могла, — ответила Аме. — Смотреть я была не в состоянии.
Говоря это, она протянула руку и приложила свой носовой платок к ссадине у него на лбу, которая кровоточила. Но его светлость тут же отстранил руку девушки.
— Это пустяки, — проговорил он. — Нам следует немедленно отправляться.
Одна из женщин-цыганок встала на колени рядом с Германом Глобером и пыталась дать ему какое-то питье из чашки, а герцог и девушка в это время уже садились на приобретенных в таборе лошадей. Цыгане показали им направление на Париж. Путь их должен был пролегать через поля, а затем предстояло пересечь лес, который темнел на горизонте.
— Удачи вам! — закричали цыгане беглецам вслед, когда те двинулись вперед, пустив лошадей галопом.
Ни герцог, ни Аме не оглянулись.
«Ну вот, еще одно неприятное происшествие, о котором необходимо будет забыть», — внезапно подумал его светлость; потом он вспомнил о том, что упустил возможность нокаутировать Германа Глобера на две минуты раньше, чем это случилось в поединке. «Да, господин Джексон обязательно сказал бы пару нелестных слов по этому поводу», — подумал герцог, усмехнувшись. Кожа на суставах пальцев была содрана и кровоточила, щека саднила, тело начинало болеть, и все-таки герцог Мелинкортский был очень доволен собой: он одержал победу и не потерял ни Аме, ни ее веру в себя.
Хьюго Уолтхем сидел в библиотеке у окна за секретером и машинально постукивал концом пера для письма.
Английский парк за окном был залит ослепительным солнечным светом. В центре его располагался бассейн с золотыми рыбками, окруженный мраморными нимфами в весьма соблазнительных позах, в дальнем конце находилась беседка, искусно оплетенная огромным количеством вьющихся роз — пышных и ароматных.
Но Хьюго Уолтхем ничего не замечал. Он смотрел невидящим взглядом на залитый солнечным светом сад, на лбу залегла суровая складка, лицо было таким же сумрачным, каким бывает мартовское утро. Внешне он был приятным, несмотря на то, что нос у него был слишком длинным, а подбородок — слишком узким для того, чтобы этого человека можно было назвать красивым; но было в его лице нечто притягательное. Ему можно было доверять, он был порядочным человеком, а то, что он обладает незаурядным умом, — выражало его лицо.
Хьюго Уолтхем считался интеллектуалом, однако беда заключалась в том, что ум и знания не приносили ему ни пенни. Он был первым учеником в школе и одним из самых многообещающих студентов Оксфордского университета; но жили они со своей овдовевшей матерью скромно до тех пор, пока неожиданно и по чистой случайности он не познакомился со своим кузеном, герцогом Мелинкортским.
После этого жизнь Хьюго резко изменилась. Следует сказать, что в то время герцог совершенно отчаялся найти подходящего человека, который был бы способен управлять его повседневными делами, следить за ведением домашнего хозяйства, просматривать счета и которому можно было бы полностью и безоговорочно доверять.
Деловые качества герцог Мелинкортский искал и в тех людях, которых нанимал.
За год до того, как Хьюго появился в родовом имении Себастьяна Мелинкорта, герцог уволил трех секретарей, но с того момента, как его кузен занял это место, все дела пришли в полный порядок. Хьюго Уолтхем тоже был счастлив как никогда прежде в своей жизни.
Теперь он получил возможность поселить свою мать в комфортабельном доме в Бате , где она и провела в довольстве три оставшихся года своей жизни, болтая с дамами своего возраста о «добрых старых временах»и осуждая «современную молодежь». У него появилось время для чтения и для продолжения исследований, которыми он занимался еще в Оксфорде; но самое главное — это то, что теперь он находился среди людей своего круга. До тех пор, пока для Хьюго Уолтхема не настали дни бедствий и лишений, он никогда не задумывался, как много может значить для человека потеря привычного окружения. Но теперь друзей у него было даже в избытке.
