– Чего же ты не купишь жене другой дом или не построишь новый?
Он пожал плечами и ответил:
– Я непременно присмотрю хороший участок и построю там уютное жилье, но вообще-то намерен основную часть времени проводить при дворе.
– В самом деле? – игриво спросила Елизавета.
– Какой глупец поменяет солнце на сумрак, а золото – на позолоту? Кому после вина с тонким букетом захочется пить кислятину? – тоном искусителя спросил Дадли. – Если мне будет позволено, я готов навсегда остаться при дворе, нежась на его солнце, ощущая себя неслыханным богачом и наслаждаясь ароматом самого потрясающего вина, какое только существует на свете. Разве мы не говорили, что должны всегда иметь лишь самое лучшее и не позволим повседневности заслонить его от нас?
Елизавета долго смаковала комплимент, потом спросила:
– Должно быть, твоя жена уже слишком стара?
Дадли улыбнулся, понимая, что королева поддразнивает его.
– Ей тридцать. Всего на неполных пять лет старше меня. Я думал, ты помнишь. Ты же была на моей свадьбе.
– Это было так безумно давно. Я уже все забыла. – Елизавета скорчила гримасу.
– Почти десять лет назад, – напомнил он.
– Мне она и тогда казалась старой.
– Тогда ей был только двадцать один год.
– Когда тебе шестнадцать, двадцатилетние кажутся стариками. – Она вдруг с удивлением поглядела на Дадли. – Слушай, а каково тебе было жениться на женщине, которая на столько лет старше? Или тебя обманули?
– Меня никто не обманывал, – сдержанно ответил он. – Я знал ее возраст и положение.
– У вас до сих пор не родилось ни одного ребенка?
– Как говорят, Господь не даровал.
– Кажется, до меня доходил слушок, что ты женился на ней не просто по любви, а по страстной, вопреки отцовской воле.
Дадли покачал головой.
– Отец противился только из-за моей молодости. Мне не исполнилось и семнадцати, а ей уже перевалило за двадцать один. Если бы выбор невесты я предоставил отцу, то он, наверное, нашел бы мне более удачную и подобающую партию. Однако отец не запретил мне жениться, а за Эми давали хорошее приданое. У ее отца имелись неплохие земли в Норфолке, пригодные для разведения овец. В те дни моему родителю как раз требовались друзья для расширения своего влияния на востоке Англии. Эми была единственной дочерью, и ее отцу этот брак очень льстил.
– Еще бы не льстил! – воскликнула Елизавета. – Сын герцога Нортумберлендского и провинциальная девица, никогда не бывавшая при дворе и едва умеющая написать собственное имя. Потом, когда на тебя свалились несчастья, она могла только сидеть дома и лить слезы, ничего не делая для твоего спасения.
– По-моему, до тебя дошел не слушок, а весьма подробный рассказ. – Роберт криво усмехнулся. – Полагаю, тебе известна вся история моей семейной жизни.
Торжествующий смех Елизаветы был прерван появлением фрейлины.
– Ваше величество, я принесла вам теплую шаль.
– Кажется, я не просила об этом. Ступай и не мешай нам говорить. – Она вновь повернулась к Роберту. – Ты прав. Я слышала разговоры о вашем браке и о том, какова твоя жена. Я быстро забываю такие вещи, а сегодня случайно вспомнила.
Роберт учтиво поклонился. Его ироничная улыбка сменилась на озорную.
– Помочь тебе с воспоминаниями?
– Изволь, – согласилась Елизавета. – Знаешь, мне до сих пор непонятно, зачем ты вообще женился на этой женщине. Если, как я слышала, по любви, то мне хотелось бы знать, сохранилось ли это чувство и сейчас.
– Я женился на ней лишь потому, что был шестнадцатилетним парнем с горячей кровью, а у нее имелось хорошенькое личико и нескрываемое желание. – Роберт тщательно подбирал слова, чтобы его рассказ не звучал слишком уж романтично, хотя на самом деле прекрасно помнил, как был без ума от Эми, отметал все доводы отца и торопился взять ее в жены. – Тогда я думал: вот женюсь и сразу стану взрослым мужчиной. Несколько лет мы наслаждались обществом друг друга. Она и я были любимыми, балованными детьми. Мне казалось, что подобная парочка отлично поладит и будет жить счастливо. Но когда новизна брака прошла, ничего у нас не получилось. Как ты знаешь, я постоянно находился при дворе, в свите отца, а Эми оставалась в деревенской глуши. У нее не было тяги к придворной жизни. Храни ее Господь, по правде говоря, она не имела ни манер, ни изящества, а самое главное – не желала этому учиться. – Дадли вздохнул, изображая искреннее сожаление. – Должен тебе признаться: когда меня заключили в Тауэр и угроза быть казненным становилась все реальнее, я вообще перестал думать о жене. Раз или два она навещала меня вместе с супругами моих братьев, однако мне это не приносило никакого облегчения. Я слушал вести из совершенно другого мира. Она рассказывала о том, сколько сена они скосили, об овцах, о каких-то мелких стычках со служанками. Помню, меня тогда даже зло взяло. Мне показалось, будто Эми нарочно издевается надо мной, демонстрирует, что мир продолжает существовать без меня. Я слушал ее голос и не мог отделаться от мысли, что одной ей даже лучше. Она вернулась в дом своего отца. Бесчестье, обрушившееся на нашу семью, ее не коснулось, и Эми продолжала жить той жизнью, к какой привыкла с детства. Я почти чувствовал: она предпочла бы, чтобы меня заперли в Тауэре если не на всю жизнь, то надолго. Ей думалось, что это убережет меня от новых бед. Как ни печально, но Эми предпочла бы видеть меня узником, нежели большим человеком при дворе и сыном самого влиятельного вельможи тех времен. – Он снова замолчал, потом продолжил: – Да что рассказывать? Ты и сама знаешь. Мир узника через какое-то время сжимается до каменных стен камеры. Ты подходишь к окну и опять упираешься глазами в стены. Твоя жизнь состоит только из воспоминаний. Ты начинаешь с нетерпением ждать обеда и тогда понимаешь, что действительно стал узником. Ты думаешь только о том, что внутри, забываешь о желаниях, оставшихся во внешнем мире.
– Да! – воскликнула Елизавета, без всякого кокетства стискивая его руку. – Я это знаю не понаслышке. Мир сужается до четырех стен, и это уничтожает твою любовь ко всему, что вовне.
– Именно так, – кивнул Роберт. – Мы оба это знаем.
– Нам еще повезло. Богобоязненная Мария выпустила нас из Тауэра.
– Я вышел оттуда нищим. Все, что имела наша семья, у нас отняли. Так что мои слова о нищете – не преувеличение.
– Нищий, но крепкий духом? – слегка улыбнувшись, спросила Елизавета.
– Где там! Нет, Елизавета, я вышел сломленным. Я достиг самого дна, на какое может упасть человек. Моя мать умерла, хлопоча о нашем освобождении. Отец публично отрекся от своей веры и убеждений, заявил, что наша вера оказалась чумой для королевства. Эти слова вгрызлись мне в душу. Никогда я не испытывал такого стыда. Я понимал, во имя чего унижался отец. Он до последнего не верил, что его казнят, но все равно не избежал участи предателя и вероотступника. Да хранит Господь его душу, но своей смертью он еще более опозорил всех нас.
