— Я тебя спасла, — прошептала Темпера. — Я спасла тебя потому, что была уверена, на то была твоя воля. Это ты рассказала мне, что произошло. Никакая подделка не может говорить со мной так, как ты.
Спрятав полотна под мышкой, чтобы никто из тех, с кем она могла встретиться в коридоре, их не увидел, она вышла, осторожно прикрыв за собой дверь.
Она ступила на площадку слишком взволнованная, чтобы думать о чем-либо, кроме своей победы.
Подумать только, она оказалась не хуже любого полицейского и, уж, во всяком случае, ее первый шаг увенчался успехом.
И вдруг совершенно неожиданно она увидела внизу трех человек.
Темпера застыла на месте, придерживая под рукой картины.
Она увидела, что герцог смотрит на нее, и поняла, что он и лорд Холкомб поддерживают едва стоящую на ногах леди Холкомб.
Оба обнимали ее, а лорд Холкомб свободной рукой открывал дверь спальни, находившейся как раз напротив лестницы.
Темпера стояла неподвижно, как статуя.
Изумленное выражение, появившееся на лице герцога, когда он ее увидел, внезапно сменилось совершенно иным.
В нем было столько отвращения и презрения, что ей показалось, будто он ее ударил.
Она стояла, не сводя с него глаз и не в состоянии шевельнуться. Он отвернулся, помогая леди Холкомб войти в спальню.
Темпера стояла у себя в комнате. Она ни о чем думать не могла.
У нее было ощущение, будто ее ударили по голове молотком и отшибли ей мозги.
Медленно, как во сне, она взяла три картины и положила их на туалетный столик.
Даже краски и красота «Мадонны в храме» утратили для нее всякий смысл. Она видела перед собой только лицо герцога, когда он смотрел на нее, когда она стояла на площадке лестницы, ведущей в башню.
Ей было совершенно понятно, что он подумал, и это приводило ее в ужас.
«Как он мог подумать, что я способна на такое?» — спрашивала она себя.
Но Темпера понимала, что не могло быть никакого другого объяснения ее появления из комнаты лорда Юстаса.
Как еще можно объяснить, что горничная одной из гостий оказалась в спальне холостяка, да еще с такой репутацией, как у лорда Юстаса?
Она была уверена, что герцогу все о нем известно, и он не мог найти для нее оправдания или истолковать ее поступок по-другому.
Темпера прижала руки к лицу. Ей казалось, что щеки у нее горят от пережитого унижения, но ощущала она только могильный холод собственных пальцев.
Ей казалось, что все прекрасное, все, во что она верила, рухнуло. Она утратила не только благосклонность герцога, но и собственную гордость.
Она испытывала к лорду Юстасу такое отвращение, что быть как-то связанной с ним казалось ей унизительным.
То, что герцог мог заподозрить ее в симпатии к такому человеку, повергло ее самоуважение в прах. Она чувствовала, что никогда уже не посмеет с гордостью смотреть людям в лицо.
Больше всего на свете ей хотелось немедленно найти герцога, показать ему картины и объяснить, почему она оказалась в спальне лорда Юстаса.
Но так как она понимала, что это невозможно, весь мир перестал для нее существовать.
Не было нужды спрашивать себя, почему она так мучительно переживает все это и почему осуждающее выражение на лице герцога так ее потрясло.
Сердцем, разумом, всей своей душой она понимала, что любит его.
Ей казалось теперь, что она любит его еще с их первой встречи, с того момента, как он впервые заговорил с ней.
Один его голос волновал ее так, как ничто никогда не волновало прежде. С каждой новой встречей она любила его все сильнее.
Но из-за преданности мачехе и собственной гордости она не решалась себе в этом признаться.
Однако любовь продолжала жить в ней, росла день ото дня. Когда они сидели рядом при лунном свете, она чувствовала, как будто она стала его частью, что они нераздельны.
— Я люблю его! Я его люблю! — шептала она, мечась по комнате, не в силах успокоиться ни на минуту.
Как мучительно сознавать, и физически, и нравственно, что он теперь о ней думает, словно отвращение, отразившееся на его лице, осквернило ее.
Теперь она понимала, что все ее усилия избегать герцога были не чем иным, как проявлением инстинкта самосохранения от любви, такой глубокой, пылкой и страстной, что она целиком завладела ею.
Темпера всегда знала, что где-то в мире должен быть человек, к которому она могла бы испытывать такое чувство, какое она испытывает сейчас. И ей было безразлично, герцог он или нищий.
Она знала только одно — он был ее второй половиной, целостностью своего существа она была обязана только ему.
— Он не только будет презирать меня, он меня возненавидит, — сказала она себе.
Темпера знала, что иначе и быть не могло, потому что они вместе познали трепетавший в них восторг от созерцания красоты.
При всей неопытности она знала, что такое единение даровано далеко не всем. Но они познали этот восторг, и совершенство «Мадонны в храме» их волновало одинаково.
— Что же мне… делать? Как ему… объяснить? — спрашивала себя Темпера. — Поймет ли он хоть когда-нибудь, как он ошибся?
Но она понимала, что на эти вопросы нет и не может быть ответов.
Глядя на лежавшие на ее столике картины, она подумала, что оказалась теперь в еще более затруднительном положении, чем прежде.
Какова бы ни была причина внезапного возвращения герцога в замок вместе с лордом и леди Холкомб, маловероятно, что они снова покинут его сегодня.
Значит, ей не удастся заменить картины, как она намеревалась.
Что же тогда с ними делать?
Темпера стояла у окна, глядя в темноту, когда вдруг раздался стук в дверь.
Она вздрогнула и инстинктивно прижала руки к груди.
— В… войдите!
Даже ей самой ее голос показался странным. Но когда дверь открылась, на пороге показалась мисс Смит.
— Я подумала, мисс Райли, вам захочется узнать, что приключилось с леди Холкомб. Это был несчастный случай.
— А что… что случилось? — с трудом проговорила Темпера.
— По дороге в Монте-Карло из-за поворота вдруг выехала телега. Возчик был либо неопытен, либо пьян. Только искусство герцогского кучера смогло предотвратить плачевный исход!
— Но… ее милость… она не очень пострадала?
— Она ударилась головой, когда экипаж резко остановился, — сказала мисс Смит. — Кажется, она еще и слегка поранилась. Но в основном это был шок. И мисс Бриггс говорила мне, что у нее очень болит голова.
Мисс Смит была вестницей любых новостей, неважно, хороших или плохих.
— Я всегда считала, что дороги здесь опасны, — продолжала она. — Во-первых, они слишком узкие, и если бы экипаж перевернулся, все кончилось бы очень плохо!
