Граф посмотрел на нее в изумлении.
Много раз красивые женщины просили его сделать множество разных вещей, но никто из них ни разу не просил, чтобы он за них молился.
– Сомневаюсь, что мои молитвы будут услышаны, – ответил он, помолчав немного.
– Будут, – сказала Офелия, – потому что вы ненавидите жестокость и потому что вы очень-очень добрый.
– Думаю, что у вас несколько искаженный образ, – сказал граф. – Вы не должны верить всему, что говорит Нэнни.
– Она вас любит, – сказала Офелия. – И я не могу представить себе, чтобы кто-то еще имел такую же завораживающе интересную жизнь. Когда я ее слушаю, это походит на истории о героях, которые я читала, учась в школе.
Граф поднял руки, изображая ужас.
– Вы меня просто пугаете, – сказал он. – Я немедленно возвращаюсь в Лондон, потому что не хочу, чтобы из меня делали героя, или святого, или кого угодно, кроме того, кто я есть на самом деле.
– А кто же вы на самом деле? – спросила Офелия с любопытством.
– Вы же знаете мое прозвище, – ответил он. – Рейк! Распутник и циник. А те, кто слышал меня в палате лордов, скажут вам, что я, кроме того, еще и насмешник.
– Это тоже звучит интригующе, – ответила Офелия, – но вы прекрасно знаете, что это только одна из сторон вашего характера.
– Ну вот, вы опять причисляете меня к лику святых, – сказал граф. – Поэтому я покидаю вас, Офелия. Пожалуйста, продолжайте в точности делать все, что вам велит Нэнни, и тогда вы будете выглядеть даже еще лучше, чем сейчас.
Она протянула ему руку.
Когда он поднес ее к губам, то почувствовал, что ее пальцы сжали его руку, как будто она не хочет его отпускать.
– Вы... скоро приедете опять? – спросила она.
– Очень скоро, – ответил он.
Она сидела в постели, откинувшись на подушки и держа в руках святую Веронику; он улыбнулся ей и вышел.
По дороге в Лондон граф все время размышлял о Цирцее Лангстоун и пытался понять, что же можно сделать, чтобы пресечь ее экскурсы в мир черной магии.
Он не верил до конца в рассказанную Эмили историю о ребенке, которого принесли в дом на Лимбрик-лейн и никогда больше не видели.
Теперь он должен был признать, что это не исключено. Младенцы составляли важный элемент церемоний черной магии, и так называемые ведьмы самыми различными способами использовали мозги и кровь этих младенцев.
Пожалуй, рассказы Джима, Эмили нельзя оставить без внимания. Священник-расстрига, петухи, козлы, которые исчезают бесследно, младенец, а теперь Офелия, которой является, как бы наяву, лицо Цирцеи и ее пристальный взгляд.
Все это укладывается в известную схему, так что граф не мог уже смеяться, как над плодами воображения.
Если любопытство соседей дома 13 по Лимбрик-лейн к происходящему там было совершенно естественным, то как можно объяснить, что дама с таким положением в обществе, как леди Лангстоун, посещает такое место – и не один раз, а регулярно.
Было в порядке вещей, что гадалок и предсказательниц судьбы, модных в то время, привозили в дома светских дам, где затем они получали свое вознаграждение, их кормили и отсылали назад.
То, что Цирцея сама отправлялась в такие сомнительные места, как Лимбрик-лейн, могло означать очень многое. Как догадывался граф, это значило прежде всего то, что рассказы о животных, приносимых в жертву, очевидно, соответствовали действительности.
Вопрос заключался в том, что он может сделать. Конечно, черная магия была запрещена законом в акте о колдовстве. Если поднять шум, то скандал был бы чрезвычайно громким, но в него оказался бы втянутым лорд Лангстоун и, возможно, Офелия. Чем дольше он думал, тем казалось труднее найти способ остановить Цирцею Лангстоун не только в занятиях черной магией, но и мешать ей преследовать падчерицу. Он подумал, послужит ли на пользу делу, если он даст понять, что знает гораздо больше, чем она хотела бы. Затем он сказал себе, что это, несомненно, навело бы ее на мысль о том, где спрятана Офелия, что совершенно погубило бы репутацию девушки.
Никто во всем светском обществе ни на секунду бы не поверил, что он ее похитил и увез исключительно из сострадания. Конечно, все были бы уверены, что она – его любовница, и в таком случае она была бы изгнана отовсюду и никогда не могла бы больше появиться в свете.
– И все же, что я могу сделать? – опять, как и раньше, спрашивал себя граф, чувствуя, что упирается в каменную стену.
В какой-то момент ему в голову пришла мысль, показавшаяся сначала столь экстравагантной, что он про себя рассмеялся. Тем не менее, эта мысль не уходила, и он вспомнил, как его предшественник переодевался носильщиком или нищим, смешивался с толпой пьяниц и воров и однажды сумел обмануть горожан Берфорда, принявших его за жестянщика.
Он сидел на рыночной площади и кричал: «Паяю и починяю тазы и чайники!» – до тех пор, пока вокруг него не скопилась груда этих предметов, затем он начал вышибать днища или выковывать молотком всякие странные фигуры. Его так и не узнали, но в Берфорде сохранилось предание о том, что его светлость разослал новые горшки, тазы и чайники всем, кого затронула эта история.
Даже в царствование Карла II в таких проделках не было ничего нового.
Плутарх пишет, что Марк Антоний бродил по городу, переодетый рабом, а Клеопатра часто сопровождала его в одежде служанки.
Граф вспомнил также, как часто он различным образом переодевался во Франции и скольких людей это помогло спасти.
На Беркли-сквер была комната, где все еще хранилась одежда, которую он тогда использовал, и ключ от этой комнаты был только у него.
Ну, что же, подумал он, можно пойти и посмотреть самому, что же происходит в номере 13 по Лимбрик-лейн, и тогда он узнает, преувеличены ли рассказы, или они основаны на фактах.
Снова и снова он прокручивал эту идею, но когда добрался до Лондона, то все еще не пришел ни к какому определенному выводу. Поздно вечером, когда он снова думал о Цирцее, он сказал себе, что если прозвище, придуманное для нее – Змея Сатаны, – действительно ей подходит, то важно не забывать, что змеи – опасные существа.
Он вспомнил случай из времен своей юности. Он охотился вместе с одним из людей его отца, когда они натолкнулись на логово крыс во дворе фермы. Одну крысу они убили, но другие спрятались в старой трубе, когда-то служившей для полива, а теперь лежавшей на земле.
– Что теперь нам делать? – спросил граф.
– Надо выкурить их оттуда, мастер Джералд, – сказал слуга.
Он набрал соломы, затолкал ее с одного конца трубы и поджег. Одна за другой крысы выскакивали с противоположной стороны, и граф стрелял их.
Невозможно застрелить Цирцею, думал он, лежа без сна в темноте, как бы ни хотелось поступить именно так. Его, однако, не покидало воспоминание о том, что они тогда делали с крысами.
