Беренгария просияла, словно внутри нее вспыхнул какой-то свет. В этот момент она выглядела так восхитительно и была настолько взволнована, что сердце подсказало мне: я с легкостью обману ее и добьюсь своего. Мне стало немного не по себе, но я загнала голос совести вглубь. Ведь если бы она отпустила Блонделя в Апиету, я не пошла бы на такую крайность. Кроме того — кто знает? — из этой затеи действительно могло что-то получиться. С Алис и Ричардом связана какая-то тайна. А все, что я говорила о шпионских способностях Блонделя, было правдой.
— Тебе следует немедленно написать кардиналу о том, что ты высоко ценишь его усердие и благодарна ему. Пошли ему подарок, недорогой, но достаточно оправдывающий приезд твоего личного посланца, добавь, что податель письма — прекрасный музыкант, и если кардинал сочтет, что Блондель этого достоин, то, может быть, познакомит его с обитателями Вестминстера. Это должно быть письмо слегка сентиментальной, импульсивной девушки.
— И может быть, тогда мы обо всем узнаем! Анна, хорошенько подумай. Предположим, он действительно что-то разведает. Неизвестность так мучительна! Я не могу ни на что надеяться, пока не раскроется эта тайна. О, Анна, ты даешь новую надежду. Я так люблю тебя!
Она обняла меня за талию и, прижав к себе, поцеловала. К моему лицу словно прикоснулась согретая солнцем роза, и меня охватил страшный стыд.
— А теперь давай подумаем, — чуть сдавленно произнесла я, — что мы пошлем его преосвященству.
— Помнишь кольцо с сапфиром, что подарила мне тетя Лусия, когда я была у нее? Тетушка специально просила Папу благословить кольцо, а носить его я не могу — оно даже на большом пальце не держится.
— Самый правильный выбор — комбинация подходящего с неприемлемым, — важно заметила я.
— И еще, Анна…
— Что?
— Может быть, ты посвятишь Блонделя в эту историю? Только в общих чертах, если возможно. Мне самой как-то неловко. Он такой… мягко-надменный, если можно так выразиться. Я знаю, я сама в этом виновата. Связывая Блонделя со своим сном, я его немного избаловала. Например, сегодня я была права в отношении письма, и мне следовало побить его за то, что он счел меня невеждой. Но я подумала, что он ничем не связан и может уйти. И протянула ему руку. И простила его. О, Анна…
Опасаясь, что она поцелует меня еще раз, я чуть отодвинулась и сказала со всей искренностью, на которую была способна, и почти чувствуя себя виноватой.
— Я надеюсь, у нас что-то получится, Беренгария. Мы не должны терять надежды.
— Лишь бы только знать, пусть самое худшее, — сразу стало бы легче. Если бы я знала, окончательно и бесповоротно, что Ричард собирается жениться на Алис, то легла бы и умерла на этой вот постели!
— Но, умереть не так-то легко! — нашла в себе силы возразить я.
Когда мне было тринадцать лет и я впервые осознала весь ужас своего уродства — и не только то, что мне трудно подниматься по лестнице, что я быстро устаю, не могу ездить со всеми на охоту, но и поняла, что на мне не женится ни один мужчина и у меня не будет детей, — я легла на кровать и, страстно желая покинуть этот мир, молила Бога даровать мне смерть. Обливаясь потом, я, рыдая, корчилась на постели, но не умирала! Только преждевременно постарела. В шестнадцать лет я выглядела как сорокалетняя женщина после родов с морщинистым, серым лицом. Бывают такие больные персики и груши, совсем как я, — в пятнах, созревшие раньше других и гниющие у подножия деревьев, пока другие дозревают, наливаясь красотой. В порыве болезненной причуды я иногда поднимала один из таких плодов и откусывала нетронутую гнилью часть. Тогда пропадало не все.
Да, если бы я смогла вырвать Блонделя из будуара, из рук Беренгарии, у него самого, я бы тоже пропала не вся.
Той ночью выпало немного снега, и когда мы проснулись, все комнаты были залиты ярким, каким-то нереальным отраженным светом. Было очень холодно, но в небе цвета дикого гиацинта сияло солнце.
Беренгария начала день с того, что велела Кэтрин принести тяжелый, окованный железом ящичек, в котором хранила свои драгоценности.
— Отыщем это кольцо, и ты напишешь сопроводительное письмо, хорошо, Анна? — многозначительно посмотрев на меня, сказала она.
— Всему свое время, — возразила я, возвращая ей взгляд. — Сначала я пойду полюбоваться снегом. Блондель, вы никогда не видели Памплону под снегом? Если хотите, пойдемте со мной, я покажу вам мое любимое место, откуда виден весь город.
Мы поднялись с ним на галерею, откуда я обычно смотрела на поединки рыцарей. Внизу, под нами, лежало гладкое, неистоптанное турнирное поле, а за внешней стеной теснились крыши множества небольших домиков, сверкавшие на солнце искристым снегом. Зрелище было совершенно волшебным, и мы постояли молча, глядя на эту красоту с почти детским восхищением.
— Как красиво, — проговорил он наконец. — Я рад, что вы вытащили меня на улицу. А теперь не лучше ли нам вернуться? По-моему, для вас здесь довольно холодно.
— Собственно, я увела вас из замка потому, что должна вам кое-что сказать, — возразила я. — Давайте поищем более закрытое от ветра место.
Мы обошли южную сторону Римской башни и остановились в залитом солнцем месте, защищенном от дувшего с гор ветра, гнавшего на город снежную тучу. Я смахнула с камня снег и села, плотнее завернувшись в плащ. Мы сидели в одной из ниш в стене, откуда защитники замка могли стрелять из лука, бросать камни, лить кипящее масло или просто кипяток на головы врагов и укрываться за каменной стеной — места здесь хватало как раз для двоих. Я была ближе к нему, чем когда-либо раньше, смотрела на него и в ярком свете видела смешинки в его глазах и редкие серебряные нити в золоте волос.
Я видела схожие признаки преждевременной старости у одного молодого рыцаря, которого отец привел в свой дом с очередной малой войны. Он был ранен в грудь, и рана никак не заживала. Первое время Ахбег держал его в постели, как инвалида, а потом он взбунтовался. Под одеждой раны не было видно, и месяца четыре он расхаживал по замку, уверяя, что у него все в порядке. Но черные волосы рыцаря с каждым днем все больше седели, и под конец лицо его превратилось в лицо старика. Однажды он, слезая с лошади по возвращении с охоты, внезапно застонал и упал мертвый.
Рыцаря похоронили, целых пять лет о нем никто не вспоминал, но теперь вдруг в памяти всплыл его взгляд, говоривший о вызывающей стойкости, вспомнилось, как он за четыре месяца превратился в старика. Этот образ долго преследовал меня, потому что в то время я сама была в очень тяжелом душевном состоянии.
Пожираемый гноящейся раной, он ходил повсюду, наравне со всеми. Блонделя пожирала безответная любовь. И меня тоже. Значит, и я отмечена этим клеймом?
