Поужинав, Поля с Лизанькой стали устраиваться на ночь, и тут Панкратыч передал Полине шкатулку.
— Возьмите, барышня, — сказал он и, вздохнув, полез под дроги, где на охапке сена уже храпел возница.
Когда Лизанька тоже уснула, кое-как пристроившись меж узлов и тюков, а Поля открыла шкатулку. В ней, действительно, было письмо. Поначалу она не нашла в его содержании ничего примечательного. Ну разве что насторожила фраза: «Смерть самодержавному уроду!». Поняла потом, прочитав еще раз, что письмо сие напрямую касаемо заговора, приведшего к гибели несчастного императора Павла и воцарению сына его Александра Благословенного. Отложив шкатулку, она долго лежала, глядя на темнеющее небо, пока мысли не унесли ее прочь от всего происходящего.
Всю свою жизнь недолгую год за годом перебрала Полина. Словно драгоценный свет хранила она в памяти то время, когда жива была матушка. Те восемь счастливых, радостных лет, слившихся в один благодатный летний день. И уютное тепло матушкиных рук, когда, бывало, уткнешься с разбегу в ее колени, спрячешь лицо в складках пышного платья и смеешься чему-то непонятному, но очень веселому. А ласковые мягкие ладони гладят по растрепанным косицам, и небесной музыкой звучит родной голос: «Ах ты, шалунья, чего опять напроказила?»
Далее как черный провал зияло страшное и непонятное: зашторенные окна, тяжелый запах, шаркающие по дому шаги незнакомых людей и над всем этим бледное, истонченное лицо матери, последнее прикосновение ко лбу почти невесомых ее пальцев. После смерти матери девочки потеряли и отца. Он не умер, нет, но будто отгородился от дочерей, от всей прошлой жизни высокой стеной, проводя целые дни в кутежах или за карточным столом. Лишь иногда Полина замечала, что при взгляде на нее на его красивом лице появлялась гримаса боли и скорби. Но потом он беспечно встряхивал кудрями цвета гречишного меда, улыбался, целовал небрежно в макушку, и опять куда-то исчезал. А однажды исчез из жизни сестер навсегда.
Обузой стали девочки для небогатой Сеславинской родни, покуда не подобрала их отцова тетка Филиппузина. В ежовых рукавицах держала она не только свой дом. Из-за ее склочного характера побаивались Клеопатру Семеновну даже в титулованной Казани. То ли компаньонкой, то ли прислугой стала Полина для тетки, но надо отдать должное — за воспитанием девочек она все же следила, определив их в престижный пансион мадам Юнгвальд.
Попривыкла Клеопатра Семеновна к девчушкам, прилепилась на старости лет одиноким сердцем к этим птахам невинным. Посему, может, как пришла пора и заневестилась Полина, живо отвернула от порога тех малочисленных претендентов, что позарились на необычную красоту бесприданницы. Да и то сказать, не велики птицы — ни тебе состояния, ни чинов, так, мелочишка беспородная. Поля и рада была — очень уж не хотелось с Лизой расставаться, роднее друг друга не было у них никого на целом свете. Лишь порою в грезах ночных приходили к ней неясные сновидения, наполняли душу трепетным ожиданием чего-то чудесного, что вот-вот случиться должно, но неделя проходила за неделей, месяц за месяцем, а все оставалось по-прежнему. До сегодняшнего дня.
Сердце Полины, как обручем, сжал страх. Что им теперь делать, где жить? Опять мыкаться по чужим домам, терпеть пренебрежение и чужие причуды? И тут в голову пришла мысль, напугавшая ее. Сомнения мучили ее всю ночь. Лишь под утро, когда уже стали меркнуть звезды, Поля приняла решение. Пусть простит ее Бог, но это был тот самый случай, когда было до того худо, что хоть волком вой...
3
Молодой человек двадцати восьми лет стоял в кабинете на втором этаже собственного особняка на Покровской и мрачно смотрел на свое отражение в трюмо на мраморном столике, заваленном всякими галантерейными безделками. Звали молодого человека Сергеем Михайловичем, и был он из славного рода князей Всеволожских. Мрачность князя объяснялась отнюдь не тем, что он видел в зеркале. На внешность сетовать не приходилось. Был Сергей Михайлович высок, статен, широк в плечах и узок в талии. Особую привлекательность придавали ему густые черные, как безлунная ночь, волосы, подстриженные по последней «байронической» моде, и серые, почти серебристые глаза. За этот яркий, запоминающийся облик получил он в полку прозвище Адонис. Но полковые насмешники остерегались злоупотреблять им, поскольку славился Всеволожский твердой рукой и зорким глазом, и охотников рисковать своей жизнью у барьера находилось мало.
Нынешнее мрачное настроение князя было связано с событиями последних дней. Уже был подсчитан ущерб, причиненный городу огнем: восемнадцать миллионов рублей. Стали известны и виновники пожара, точнее, виновница, словоохотливо поведавшая на дознании полицмейстеру обо всех событиях того злополучного утра третьего сентября.
Все началось с того, что Глафира Егоровна, супруга отставного штабс-капитана Андрея Михайловича Ермолаева, решила порадовать мужа пирогами. Затопила она печь да и бросила в нее обломок оси от телеги, а когда обломок загорелся, печное чрево выплюнуло горящую смолу прямо в низкий потолок. И пошло гореть. Через малое время пылал весь дом, а с ним занялись и соседние. Налетевший с Волги ветер раздувал пожар так, что огонь, разом обнимая до пяти домов, бросался с улицы на улицу. Сие произошло так быстро, что ни пожарные, ни полицейские, ни городские обыватели ничего не могли сделать и вынуждены были бежать к Волге и на Арское поле. Самому Сергею Михайловичу повезло. Огонь остановили буквально на стыке Воздвиженской и Покровской.
Князь поправил шейный платок и невольно поморщился — давала себя знать обожженная рука. Малоприятно, но придется задержаться в Казани еще на несколько дней, несмотря на то что в доме стоит невообразимый бедлам. Пришлось приютить на время как ближних, так и дальних родственников с детьми, прислугой, уцелевшим скарбом и даже любимыми собачками. Череда просителей шла с утра до вечера, всем — от губернатора Ильи Андреевича Толстого до дворника Федота — надо было что-то срочно решить именно с его помощью. Вот и сейчас князь отправлялся с визитом к губернскому предводителю дворянства, чтобы определить суммы пожертвований погорельцам и обеспечения их провизией хотя бы на первое время.
В дверь кабинета робко постучали. Сергей хмуро следил, как медленно открылась створка двери и в образовавшуюся щель просунулась взлохмаченная соловая голова Никитки — в былые времена верного ординарца, а ныне камердинера.
— Ваше сиятельство, к вам посетительница.
— Кто?
— Сказывают, родня. Госпожа Сеславина Полина Львовна.
