Офицеры молча поклонились. Зазвенели шпоры, раздался гулкий топот копыт, постепенно удаляющийся, и наконец наступила полная тишина.
Четыре человека остались на поляне. Умирающий лежал с закрытыми глазами и в бессознательном состоянии. Секундант опустился на землю и поддерживал руками его голову. По другую сторону к нему наклонился врач и считал пульс умирающего, который был так слаб, что только очень опытная рука могла его отыскать. Вдруг доктор почувствовал прикосновение к своему плечу, он быстро оглянулся и увидел перед собой молодого Гюнтера.
— Наш дом недалеко отсюда, — прошептал юноша, — может быть, вы пожелаете...
— Благодарю, мой милый, — ответил врач, угадавший по взгляду юноши на раненого конец его фразы, — благодарю тебя, но здесь ничем уже нельзя помочь.
— Неужели мы допустим, доктор, чтобы он умер здесь, на сырой земле? — спросил секундант. — Ведь мы могли бы по крайней мере перенести его в дом лесничего.
— Нет, — решительно возразил доктор, — он этого не вынесет. При малейшем движении он умрет. Впрочем, через несколько минут и так все будет кончено, и не все ли равно — умереть под открытым небом или среди четырех стен?
Эти переговоры велись шепотом; потом наступило молчание, и все трое с трепетом ждали приближения смерти. Дыхание раненого становилось все слабее и слабее, затем он глубоко вздохнул, вздрогнул и вытянулся — наступил конец.
Секундант медленно опустил голову своего друга. Он все время с трудом сдерживал слезы, чтобы не обеспокоить раненого, но теперь все его горе прорвалось наружу, и врач сделал знак Гюнтеру отойти с ним в сторону, чтобы не смущать своим присутствием плачущего секунданта.
— Ну, что, теперь ты доволен, Бернгард? — спросил доктор. — Ты, конечно, твердо решил в своей сумасбродной голове, что будешь присутствовать при дуэли, и достиг цели... Что же, ты доволен?
Юноша взглянул на доктора; его лицо побледнело, спокойствие, которое он сохранял, препираясь с офицерами, бесследно исчезло.
— Это было убийство! — медленно ответил он.
— Ты так думаешь? Однако оно совершилось в полном порядке, по взаимному соглашению, с вежливым поклоном, а мы стояли вокруг и не сделали ни малейшей попытки для спасения несчастного. Городские господа, мой милый, пользуются привилегией безнаказанно убивать своих ближних таким образом.
— Почему они стрелялись?
— Гм... это трудно объяснить вообще, а тебе в особенности. Смертельное оскорбление, которое один господин нанес другому, могло быть смыто только кровью. Ты видел, как все вышло? Оскорбленный не умел обращаться с пистолетом и потому промахнулся, а тот, кто оскорбил, — профессиональный стрелок, поэтому он и уложил на месте своего противника. Это называется «удовлетворением своей чести»!
С последними словами доктор отвернулся от юноши и подошел к секунданту. Тот уже успел несколько овладеть собой и сказал врачу:
— Нужно отнести его в карету, доктор! Надеюсь, вы поможете мне в моем трудном положении? Вы знаете, куда я должен отвезти тело, у меня не хватает мужества явиться туда с такой страшной вестью.
— Я поеду с вами, — ответил доктор, протягивая руку секунданту. — Конечно, нам предстоит трудная задача, тем более что это известие разобьет всю их жизнь.
Они подняли труп. Бернгард помогал нести тело, и никто не препятствовал ему. Медленно двигалась небольшая процессия к стоявшей невдалеке карете.
Тихо стало теперь на поляне, где еще так недавно злоба кипела ключом, где только что было совершено убийство. Кто мог сказать, было ли это последним актом давно начавшейся старой драмы или первым действием новой?
Солнце, разгораясь все ярче, пробивалось сквозь туман, и наконец его лучи победоносно засверкали, осветив все вокруг. Казалось, еще более гордо подняли вверх свои кроны могучие сосны с красными стволами, золотом и багрянцем зажглись листья старого дуба. Солнце согнало туман с земли и вместе с ним следы человеческих ног — единственные следы поединка. Только там, где лежал убитый, на траве темнело пятно, будто падала на это место таинственная тень от какого-то невидимого предмета.
Нарядная открытая коляска, запряженная парой резвых лошадей, быстро катилась от железнодорожной станции вдоль лесной опушки.
Господин, сидевший рядом с молодой девушкой, так легко правил лошадьми, точно ему ровно ничего не стоило обуздывать молодых, горячих животных. Ему было на вид лет сорок. Коротко остриженные черные волосы обрамляли широкий лоб, на котором заботы и труды оставили свой след в виде нескольких морщинок. На первый взгляд лицо его казалось маловыразительным и носило отпечаток флегматичного спокойствия, но, присмотревшись внимательнее, можно было заметить, что этот человек обладает недюжинной волей, что он ни перед чем не отступит в жизни и, раз наметив себе цель, добьется ее во что бы то ни стало. Встретив его холодный проницательный взгляд, каждый чувствовал огромную силу духа этого человека и понимал, что он вполне способен подчинить всех окружающих своей воле.
Полной противоположностью своего спутника была молодая, едва вышедшая из детского возраста девушка, сидевшая рядом с ним. Тяготы жизни еще не коснулись ее розового личика, детская жизнерадостность сверкала в синих глазах, по-детски удивленно смотревших на мир. Божественные ямочки играли на прелестных щеках. Копна темно-каштановых локонов, перехваченных лентой, свободно спускалась на плечи из-под соломенной шляпки. Простое серое дорожное платье ладно сидело на стройной фигурке девушки. По-видимому, быстрая езда доставляла ей огромное удовольствие.
— О, мы прямо-таки летим, в полном смысле слова! — воскликнула она с веселым серебристым смехом и прибавила без малейшей тревоги в голосе: — В конце концов лошади опрокинут нас!
— Пока вожжи в моих руках, этого не случится! — спокойно ответил господин, не пытаясь сдерживать бешено мчавшихся лошадей.
Молодая девушка, казалось, была разочарована; ей как будто хотелось, чтобы лошади опрокинули их и вообще произошло что-нибудь необыкновенное.
— Когда мы приедем в Добру? — спросила она, тщетно стараясь рассмотреть сквозь чащу деревьев, что находится за ними.
— Через полчаса. Приготовься, Люси, сейчас же по приезде я представлю тебя твоей воспитательнице.
Люси сделала гримаску, точно ей дали попробовать что-то очень невкусное.
— Не понимаю, зачем нужна воспитательница. Ты же знаешь, Бернгард, что в этом месяце мне исполнится шестнадцать лет.
Это было сказано с большим чувством собственного достоинства, но мало подействовало на господина; наоборот, на его губах появилась совершенно непочтительная саркастическая улыбка.
