– Пусть поет без меня, – ответила Арина, останавливаясь. – У меня нет желания видеть ни его усадьбу, ни его диваны, ни его свечи – ни сегодня, ни завтра! Передайте ему это.
– Он умрет от отчаяния.
– Пусть утешится водкой.
Она рассталась с девушками. Взволнованные отказом, обе продолжали свой путь, оживленно беседуя.
– Просто смешно, как она заставляет себя упрашивать, – заметила высокая.
– Попов будет недоволен, – добавила маленькая.
Арина вышла в небольшой садик, скорее, параллельную улице аллею, обрамленную деревьями и кустами роз. В состоянии крайнего возбуждения здесь прогуливался Павел Павлович. Мягкий по натуре, безобидный, благодушный и мечтательный, он боялся всего на свете и особенно встреч с Ариной Николаевной в этом узеньком подобии сада, случавшихся два-три раза в неделю после уроков. Всякий раз он бывал парализован волнением до такой степени, что едва мог говорить. К тому же сегодня после беседы с двумя своими товарками Арина казалась раздраженной, что еще более усиливало замешательство учителя. Однако он нашел в себе мужество пригласить ее присесть на стоявшую в стороне скамейку. Она отказалась, так как и без того сильно опаздывала и попадала домой лишь к концу обеда.
Он пошел проводить ее, поздравляя с блестяще выдержанным экзаменом, повторяя лестную оценку одного из экзаменаторов: „Гениальный ребенок".
Арина легким движением тонкой шеи вздернула головку и негромко заметила:
– Ребенок! Какая дерзость! Ведь мне семнадцать лет.
Потом умолкла, и смущенный учитель также погрузился в молчание. Они быстро шли по полупустым улицам. Впервые в этом году стояла угнетающая жара, предвещавшая жаркое южное лето.
Так они подошли к дому на Дворянской, где жила Арина. Павел Павлович был бледнее обычного. Сделав над собой усилие, он попытался что-то сказать.
Арина опередила его:
– Знаете, Павел Павлович, о чем я думаю? У меня, возможно, озабоченный вид, но я безгранично счастлива. Догадываетесь почему? Нет?.. Хорошо, я объясню вам… Через несколько минут я буду в своей комнате. У меня на диване лежит чудесное белое декольтированное платье, отделанное ирландской вышивкой. И Паша – вы знаете Пашу? – она обожает меня и одобряет все, что бы я ни делала, – Паша приготовит к платью белые шелковые чулки и около дивана поставит открытые белые туфли. Тогда, Павел Павлович, я сброшу с себя все, кину наземь эту ужасную гимназическую форму, это коричневое платье, которое не снимала три года. Я буду отплясывать на нем, попирать его ногами, я обниму Пашу… Я только и думаю об этом. Я свободна, наконец-то свободна! Порадуйтесь же вместе со мной!
Она протянула ему обе руки. Павел Павлович слушал ее, и на его лице отражались противоречивые чувства. Радость молодой девушки, один звук ее голоса опьянял его, – но в то же время он ощущал в себе глухую тоску.
Арина уже шла от него к дому, поднималась по ступеням. У двери обернулась:
– Если вам нечего делать сегодня, приходите ужинать в Александровский парк.
Она исчезла. Павел Павлович неподвижно стоял на тротуаре.
Когда Арина вошла в столовую, за длинным столом сидело несколько человек во главе с тетей Варварой – брюнеткой лет сорока с неправильными чертами лица, привлекавшего к себе внимание прежде всего большими черными глазами, такими прекрасными, что их одних было достаточно, чтобы оправдать мнение горожан: „Варвара Петровна – обольстительная женщина". Она была со вкусом причесана, пробор сбоку разделял ее слегка вьющиеся волосы. У нее были холеные руки, тот же красиво очерченный рот, что и у племянницы, но зубы были не очень хорошими, Варвара Петровна это знала и улыбалась с плотно сжатыми губами, зато ее темные глаза озаряли все лицо. „Она неотразима", – говорили в такие моменты ее близкие. „Когда тетя Варя прогуливается по улице, – рассказывала Арина, – идущим позади кажется, что впереди – молодая девушка". Она даже дома одевалась с тщательностью, редкой на Руси. Носила элегантную обувь, тонкое белье. Выходя на улицу, облачалась в строгий костюм черной материи от лучшего московского портного.
Ее жизнь была предметом неисчерпаемого интереса городских обывателей. Они знали, что по каким-то причинам она бросила свою семью и уехала изучать медицину в Швейцарию, потом вернулась в Россию и получила должность земского врача в нашей губернии, в поселке Иваново.
В те времена у нас больше говорили не столько о ней, сколько о ее сестре – красавице Вере, в которую безумно влюбился знаменитый романист Лоповцев, проводивший зиму в нашем городе. Как раз когда ожидалась их помолвка, писатель внезапно уехал в Крым, а Вера – в Иваново. Она поселилась у своей сестры, где прожила в затворничестве шесть месяцев. Потом уехала в Париж, где спустя год вышла замуж за инженера Николая Кузнецова, часто наезжавшего по делам во Францию.
Вскоре после отъезда Веры в Париж обнаружилось, что в доме Варвары появился еще один жилец, грудной младенец, по ее словам, – ребенок незамужней приятельницы, доверенный ее, Варвары, попечению. Эту маленькую девочку даже не окрестили в местной церкви, а когда ей исполнилось полтора года, Варвара увезла ее с собой за границу, где некоторое время провела у своей замужней сестры. Домой Варвара вернулась одна. И вдруг неожиданное событие направило ее жизнь в совершенно иную колею. Однажды ночью ее вызвали к заболевшему князю Ю., одному из богатейших землевладельцев России, проводившему месяц в соседнем имении. Она спасла ему жизнь. Князь привязался к Варваре, не пожелал расстаться с ней и увез с собой в Европу. Она прожила с ним семь лет, до его смерти. Варвара Петровна вернулась на родину и привезла с собой состояние в сто тысяч рублей и пожизненную ренту в десять тысяч, обогащенная опытом роскошной жизни, которую она вела в Европе. Тогда она и купила дом на Дворянской.
Казалось, она никогда не покидала Россию, демонстрируя искусство, едва ли не врожденное, проводить время в ничегонеделании. И даже дни, ничем не заполненные, были для нее слишком короткими. Она почти никогда не выезжала из города, лишь иногда проводила один летний месяц в маленьком имении на Дону, купленном ею, чтобы иметь свои молоко, яйца и свежие овощи. За годы, прожитые с князем, она до пресыщения удовлетворила страсть к путешествиям, свойственную русским людям. Она смотрела на свое прошлое, как смотрят на театральные декорации, возможно, и великолепные, но жить среди которых никому в голову не придет. Там, в ослепительном блеске искусственного освещения, на глазах у тысяч зрителей можно находиться короткое время, но после представления люди возвращаются к себе домой и накрепко запирают дверь.
