Ознакомительная версия.
И правда, Иван Сергеевич своего сильного, целеустремленного отца напоминал лишь отдаленно — безудержным своим очарованием, которое, впрочем, пока ни на кого не было направлено. А если он и сошелся с белошвейкой, нанятой Варварой Петровной, так что ж в этом особенного? Спасибо, хоть не с крепостной! И дитятко родилось от этой коротенькой связи премиленькое… Ну, был мимолетно влюблен в Татьяну Александровну Бакунину («старую деву и материалистку!»), так ведь и в этом нет ничего страшного. Юнцы вечно влюбляются во взрослых дам, особливо ежели те столь же умны и красивы, как Татьяна Александровна. Опыт, бесценный опыт для ума, а не для сердца, — вот что такое был этот «идеальный роман»!
И все-таки что-то опасное чудилось матери в затаенной молчаливости «увальня». Она совершенно твердо знала, что яблочко от яблоньки недалеко падает, а потому пеняла сыну: «Иногда мне кажется, что, как первая твоя любовь натурально началась матерью, бледною, желтою, нервическою, то ты и привык любить желтеньких. Это хорошо в любовных интрижках, а жена желтенькая не очень вкусна. Тем более что видишь ее, целуешь ее без покрова шведских перчаток… Кстати, не затейся свести знакомство с актрисами в Берлине…»
Про актрис — тут Варвара Петровна как в воду глядела! А как насчет первой любви к матери? Что-то в этом было, конечно… в том смысле, что мать была по натуре владычицей, а ее любимый сын оказался истинным рабом своей любви… по сути дела, таким же псом, о котором писала Варвара Петровна, и всю жизнь лежал у ног единственной женщины, глядел ей в глаза, целовал ей руки… Любопытная и ненарушимая вещь — детские психологические впечатления!
Знала своих детей Варвара Петровна, знала… Поэтому ее слова, произнесенные с пророческой тоской, относимы что к старшему сыну, что к младшему: «Жаль мне вас: вы не будете счастливы, вы оба однолюбцы, то есть всю жизнь будете привязаны к одной женщине».
Так и случилось…
Впрочем, даже Варвара Петровна с ее несомненным провидческим даром не могла вообразить, что роковая привязанность «однолюбца» Ивана будет длиться четыре десятка лет, что он даст своей возлюбленной клятву в вечной верности: «А вы будьте вполне уверены, что в тот день, когда я перестану нежно и глубоко любить вас, я перестану и существовать!» — и сдержит эту клятву.
Такое Варваре Петровне и в голову взойти не могло! И поэтому в тот дождливый петербургский денек, когда она ждала к обеду Ивана, а сын не появился, открыто предпочтя общество заезжей певички (а живет-то эта певичка в каком-то трактире и, говорят, скряга несусветная) обществу матери, которую всегда так любил, уважал, почитал, Варвара Петровна еще пыталась быть справедливой и, подавляя в себе ревность, восклицала:
— А хорошо проклятая цыганка поет!
Она как бы оправдывала сына, который так откровенно потерял вдруг голову, а про себя не переставала презрительно повторять: «Вот уж полюбится сатана пуще ясна сокола… Ну что он в ней нашел?!»
Именно этот вопрос будет задавать себе каждый, увидевший певицу Полину Виардо и знающий о неугасимой любви, которую питает к ней Иван Тургенев. Этот вопрос задаст себе и каждый, кто посмотрит на ее портрет. Впрочем, ни один портрет никогда не дает истинного представления о красоте женщины, потому что подлинная красота заключена не в классике черт, а в их гармонии, чаще вообще в выражении лица. Это выражение и есть очарование, которое составляет суть красоты. Тот самый огонь, мерцающий в сосуде! Поймать игру того огня, а главное — запечатлеть его на полотне почти невозможно. Более или менее передает колдовскую игру ее черных глаз портрет Неффа, где Полина изображена двадцатидвухлетней. Она уже была знаменита в это время, она уже знала себе цену… она уже привыкла к тому впечатлению, которое производит ее голос… голос сирены. А между прочим, сирены, девы-птицы, были тоже неприглядны, если не сказать больше — страшны, однако их чарам, магии их пения никто не мог противиться.
В 1843 году, когда в Петербурге устроили Итальянскую оперу и на роль примы пригласили молодую певицу Полину Виардо, не то француженку, не то испанку, не то и впрямь цыганку, знаменитый французский поэт Теофиль Готье еще не написал своего стихотворения «Кармен». Однако полное впечатление, что портрет Кармен списан им с Полины:
Она худа. Глаза как сливы;
В них уголь спрятала она;
Зловещи кос ее отливы;
Дубил ей кожу сатана!
Она дурна — вот суд соседский.
К ней льнут мужчины тем сильней.
Есть слух, что мессу пел Толедский
Архиепископ перед ней.
У ней над шеей смугло-белой
Шиньон[1] громадный черных кос;
Она все маленькое тело,
Раздевшись, прячет в плащ волос.
Она лицом бледна, но брови
Чернеют и алеет рот;
Окрашен цветом страстной крови
Цветок багряный, красный мед!
Нет! С мавританкою подобной
Красавиц наших не сравнять!
Сиянье глаз ее способно
Пресыщенность разжечь опять.
В ее прельстительности скрыта,
Быть может, соль пучины той,
Откуда, древле, Афродита
Всплыла прекрасной и нагой![2]
В самом деле — очень похоже! В жилах Полины ведь и правда текла цыганская кровь.
Отец ее, Мануэль Гарсиа, родился в цыганском квартале Севильи, однако голос у этого цыгана был такой, что от его песен сходила с ума вся Испания. Он имел ангажемент в Париже, и сам Россини говорил с молитвенным выражением, слушая Мануэля: «Наконец-то я нашел своего певца!» Его таланту поклонялись все, кто его слышал. И не случайно крестной матерью Полины стала русская княгиня Прасковья Голицына — одна из поклонниц Мануэля, давшая его дочери свое имя.
Жена Мануэля Гарсиа, Хоакина Сичес, была актрисой. Обе их дочери и сын унаследовали и драматический талант матери, и голос отца. С самого детства они гастролировали семейной труппой, имея немалый успех, особенно в Южной Америке, где Гарсиа нажил целое состояние. В Америке же старшая дочь вышла за богача Малибрана и со временем прославила эту фамилию своим чудесным голосом.
Если голос Полины и не был от рождения столь великолепен и эффектен, как у старшей сестры, то она сделала его таким, а потом и превзошла сестру — с помощью неустанного, упорного труда, за который ей дали прозвище Муравей. Впрочем, сначала она хотела быть не певицей, а пианисткой, и в этом ее поддерживал не кто иной, как Ференц Лист, бывший ее педагогом. Однако чем дальше шло время, тем яснее становилась истина: Полина Гарсиа рождена, чтобы петь. Ее уже называли «второй Малибран», а потом, после внезапной смерти сестры, она стала первой и единственной. Она дебютировала в Париже и Брюсселе, потом отправилась с гастролями по Германии. Затем она вышла на сцену Театра Королевы в Лондоне в партии Дездемоны — и настоящий триумф.
Ознакомительная версия.
