В Гензане Клим слонялся по корейскому рынку, смотрел на гребни и серьги. Безошибочным чутьем угадывал, что подойдет Нине. Представлял, как купит ей то и это… Баловство, развлечение.
«Надо было пойти у нее на поводу? Записаться в контрразведку или куда она хотела? Извини, дорогая, но есть вещи, которые не тебе решать, – и это не умаляет моей любви. Не пытайся оседлать меня».
У Нины порвались сапожки – Клим последний доллар поменял на балетные пуанты: другой обуви нельзя было достать. Нина приняла их, сказала спасибо. Он помог ей завязать ленты вокруг тонких щиколоток.
Она проходила в этих пуантах целый месяц. В них же поднялась на борт корабля. Плавание по Японскому морю, дикий шторм – переборки дрожали, все залило, вещи и люди валились друг на друга. Клим побежал к капитану докладывать, что спасательную шлюпку смыло. И тут увидел Нину: она стояла у иллюминатора, вцепившись в поручень. Жалкая была, как брошенный ребенок.
– Родная, ты как?
Попытался ее обнять, но она не далась. И посмотрела как на врага.
За что возненавидела? За то, что Клим ничего не планировал. За то, что надеялся на авось: «Подумаешь, эмиграция! Был я за границей – ничего страшного!» А ей казалось, что он переваливает всю ответственность на нее: думай сама, как заработать и как жить дальше.
Клим лежал на знаменах – поверженный король. Ему тридцать три. Надо еще прожить лет сорок: думать, радоваться, надеяться. И все без Нины.
Что ж, пусть остается в Шанхае, а Клим поедет на Филиппинские острова, в Аргентину или еще куда-нибудь. Ничего. Выживет.
3
Облезлый сампан покачивался на волнах. Клим перегнулся через борт, показал старику-лодочнику медный самовар – наследство умершего купца.
– Меняемся? Мне надо в город! – крикнул он, старательно подбирая китайские слова. Шанхайский диалект уже подзабылся.
– Что?
– Мне надо в Шанхай! А это самовар – чай делать!
– А?
– Балда! Лови конец!
Старик приплыл к эскадре на рассвете: пытался сбыть вяленую рыбу. Правительство и русские наконец договорились: беженцы сошли на берег, а корабли должны были покинуть территориальные воды Китая.
Клим издали приметил старика и долго махал ему, прежде чем тот понял, что от него хотят.
Черт с ними, с Филиппинами. Клим оправдывался перед собой: «Мне здесь будет лучше, может, найду кого-нибудь из знакомых…» Он привязал самовар к вещмешку и принялся спускаться по веревочной лестнице.
– Подождите! – Над бортом показалось лицо девушки-подростка – темные волосы, заплаканные глаза. – Возьмите меня с собой!
Клим спрыгнул в лодку.
– Берем? – спросил старика.
– У нее тоже есть самовар?
Клим посмотрел вверх:
– Чем расплачиваться будешь?
– У меня есть американские деньги.
– Сколько?
– Двадцать долларов.
– Самовар я оставлю себе, – сказал Клим торговцу. – Мы с тобой деньгами рассчитаемся.
На девушке было короткое, не по росту, пальто. Через плечо – свернутое красное одеяло, в одной руке дамский саквояж, в другой – связка с книгами.
– Тебя как зовут? – спросил Клим.
– Ада.
– А книжки про что?
Девушка отвела глаза:
– Про пиратов.
Старик показал им место под тростниковым навесом. Ада покосилась на грязную циновку на дне лодки. Достала из саквояжа большой носовой платок, расстелила и села.
Клим вспомнил эту девушку. Ее мать недавно умерла от пневмонии.
– У тебя остались родственники?
– Нет. То есть да… У меня есть тетя в Америке. Мама сказала, что мне надо ее найти.
Еще одна потерянная душа.
Глава 2
1
Раньше у Ады было множество имен. В особые минуты мама называла ее Аделаида Раиса Маршалл. А так, дома, – «Рая, девочка из рая». Папа смешно называл «Тыковка» – Pumpkin, его самого так звали в детстве – на ранчо под Хьюстоном. Бабушка говорила «Зайчик», гувернантка – «My dear», [3]кухарка и дворник – «барышня».
За пять лет войны Ада растеряла все имена и всех близких. В 1917 году погиб отец. Он прибыл на Ижевский завод из Америки – работать по контракту, женился, выучил русский. Его убили 9 ноября, когда власть перешла к Советам. Маме сказали: за то, что буржуй. Гувернантка испугалась революции и уехала домой в Англию. Потом исчезли кухарка и дворник.
Поезд на Восток – голодно, страшно. Ада с бабушкой жались друг к другу, а мама ничего не боялась:
– Не трусить – кому говорю! Выберемся!
Маме можно было верить: она знала и умела все. Она рассказывала Аде о столетних кедрах, о малахите, о декабристах, сосланых в Сибирь. Она перетащила в купе дверь с надписью «Начальник станции» и маникюрными ножницами отковыривала от нее щепы. Разводила костер в сделанной из ведра печке, и все грелись. Гнутые ножницы до сих пор лежали у Ады в саквояже.
Бабушка пропала в Гензане: отправилась на рынок и не вернулась. Соседки по бараку шептали: «Что делать – старуха! Небось дорогу назад забыла». Ада с мамой неделю искали ее.
Мама была сильной, она не сдавалась, даже когда доктор сказал: «Не жилица». Ее колотило, и она все никак не могла выговорить имя дочери:
– Аде… Аде… Аде…
Потом ей на минуту полегчало.
– Не бойся… Я не умру…
В первый раз она не сдержала слова. Женщины замотали маму в мешок. Пришел отец Серафим – огромный, дикий, – что-то спросил.
– Адой ее мать звала, – послышался чужой голос.
– Жалко твою маму, Ада, – сказал батюшка.
«Ада – девочка из ада».
Маму выбросили за борт. Негодяй-матрос сказал, что мертвяков на корабле держать не станут.
Ада целые сутки просидела на ящике со спасательными жилетами. Смотрела в стену, колупала ногтем краску. Мимо пробегали радостные люди: счастье привалило – на берег отправляют.
– Пойдем, горемыка, с нами! – звал Аду отец Серафим.
Она не ответила ему.
На следующий день Ада очнулась от боли – ноги затекли. Она доковыляла до трапа, вышла на палубу. И тут поняла, что ей надо уезжать. Немедленно. Иначе она что-нибудь с собой сделает.
2
Все эти полуобморочные дни Ада думала: с кем ей дальше? куда? Ругала себя, что не пошла с отцом Серафимом. Теперь ухватилась за Клима, за первого встречного. Он вроде добрый человек – людей утешал, которым плохо.
Как называть его? Дядей или по имени-отчеству? Надо ему понравиться, чтобы он позвал с собой. Ведь куда-то он едет?
Черная куртка с обмахрившимися рукавами, на затылке кепка – такие во Владивостоке носили иностранные корреспонденты. Непонятный тип – темный, заросший. Губы обветренные. Синий шарф, битый молью.
Лишь бы Клим не прогнал. Надо заговорить с ним, найти повод.
Чем ближе подплывали к Шанхаю, тем больше лодок было кругом. Ада вытащила из саквояжа мамино пенсне – зрение от книг давно испортилось. Высунулась наружу и тайком нацепила. Клим не должен видеть, что шнурок оборвался, а одно стекло треснуло.
Прошла огромная баржа. Речная мелочь расступилась перед ней и тут же сомкнула строй. Промчался на моторке полицейский в странной коричневой форме. Беззубый китаец, проплывая мимо, сунул Аде в лицо окровавленную рыбу. Она в ужасе отпрянула под навес. Пенсне упало на циновку.
Клим усмехнулся:
– Порт, что ты хочешь!
Берега низкие. Разномастные дома как рассыпанные пуговицы. Над черепичными крышами – плакаты на английском: «Покупайте сигареты „Великая стена“!», «Лучшее средство от всех недугов – „Тигровый бальзам“!».
Трубы, страшные заводские корпуса, военные корабли.
– Банд – главная набережная, – произнес Клим.
Ада вновь нацепила пенсне (бог с ним, с разбитым стеклом). Из тумана показались огромные здания – одно роскошнее другого. Ада в жизни не видела ничего подобного.
Сампан причалил к берегу. Сердце у Ады забилось: возьмет Клим с собой или нет?
