и постараться получить какую-то армейскую специальность, которых в армии множество.
Если два первых сообщения я, как и все остальные, встретил понятно кисло, то вот слова о специальности меня оживили. Раз уж пока спортрота с визгом пролетела, то почему бы не умудрится не пролезть на какую-нибудь интеллигентскую должность на два ближайших года, где, как известно, тепло, светло и мухи не кусают?
Проблема, конечно в том, что и другие призывники не пальцем деланы и будут стремится тоже. Но у меня, как у попаданца, есть предсказуемые возможности. Тут, главное, понапрасну не зевать и означенные мухи не считать.
Пока Бороздин изображал молотилку, молотя со скоростью несколько слов в минуту, я, изображая вежливый интерес, напрягал свое серое вещество в голове.
Кем же мне стать в солдатах? Выбор, казалось бы большой. Вот именно, казалось бы!
Водителем? Не такая уж это интеллигентная должность. Фу! И потом, к технике я не предрасположен в прошлой жизни и, по-моему, в этой.
Тыловые должности? Тепло да. Остальное НЕТ. Прослужить два года кладовщиком или поваром, чтобы потом всю жизнь стесняться армейской жизни? Хотя поваром бы я был неплохим с учетом большого опыта кулинарной работы в прошлой жизни. И ничего, что там я готовил для себя, а в армии для солдат. Опыт-то есть! Но нет. Сердце не лежит к кухне. Как это, декан факультета и стал кухаркой!
Спортсменом? Это, пожалуйста, но ведь это не армейская специальность. То есть, я то с большой охотой, но командование не одобрит. Наверняка, его точки зрения, каждый солдат должен быть потенциальным спортсменом, хотя бы низших разрядов. Нет, не годится.
И тут у меня словно яркая молния в голове проскользнула. Я чуть обрадованно не закричал, разрушая всю торжественность момента.
Я же чел из будущего. А там у нас, помимо прочего, две фишки — цифра и компьютер. Цифровые технологии я не осилю, сам ничего не знаю. А вот к компьютерам я уже ближе. Сколько сотен и даже тысяч часов я за ними провел? Во всяком случае, как пользователь я не слаб. И среди нынешней молодежи я буду вне конкуренции. Решено, если есть в этой учебки что-то связанное с компьютерами, попробую!
Сделав вывод о дальнейшей жизни я уже спокойно слушал риторические разглагольствования полковника об армейских буднях, священном долге перед социалистической Родине и т.д., стараясь не думать о ноющих ногах, об общей усталости тела, о все большем голоде.
будущие месяцы точно будут весьма тяжелыми. При чем не морально, к сему я уже привык, а физически. И что делать? Сожми челюсти и терпи. Не ты первый, не ты последний. В XVIII веке вообще работали по рецепту: «Вот тебе два рекрута, выдай мне из них одного солдата».
В ХХ веке нравы уже куда мягче и до смерти над новобранцами не издеваются. Так только учат служить и Родину любить.
Бороздин, наконец, закончил свою военно-педагогическую речь с элементами псевдопатриотизма. И разрешил нам распределятся по ротам. Их было шесть штук и удивленно заметил, что в моей третьей роте находятся все знакомые мне рожи. Оказывается, сопровождающие заранее распределили нас по будущим ротам уже в поезде. Немного условно говоря, каждые два вагона — это рота. Причем по армейской смекалке, передней была не первая рота. Нет, наша третья. А первая и вторая, хотя и были, но оказались где-то в середине.
Распределились, получили матрацы, подушки, постельное белье и рухнули без сил. Ура, мы в армии. Начинается отчет двух лет!
В положенное по уставу время — 6.00 — прозвучал сигнал страшной для многих побудки. Среди коек, окончательно будя их хозяев, величественно стал ходить старшина роты сержант Малов по прозвищу Кормилец. Название это — смешное и зачастую дурное — появилось из-за частого обращения сержанта к подчиненным новобранцам именно таким образом.
— Эй, кормилец, — говорил он им ласково и уж только потом нудно распекал, страшно грозил и, наконец, изобретательно наказывал.
Ему, между прочим, оставалось до конца срока службы три месяца, а потом он твердо демобилизовался, несмотря на настоятельные просьбы и даже приказы командования остаться, как тогда говорили, на сверхсрочную. Талантливый был педагог, стервец.
Вы, наверняка, уже поняли, что я его не любил. А его никто не любил. Талантливый педагог — это ведь не значит добрый и честный человек. Как человек он был полное дерьмо. Но подчиненные его роты всегда были впереди практически в любом выпуске учебки.
Но это мы узнали потом, а пока, уже полностью проснувшись, лежали и внимали.
— Потому как словесного приказа подниматься еще не было, — ласково пояснил он, раздавая внеочередные наряды на мытье полов торопыгам, — вот вы в фильмах смотрели — сигнал, а потом дневальный орет: «Подъем». Сегодня дневальный орал? — требовательно спросил он у разнесчастного Димку Возмищева. Того самого, которому я дал еще в поезде ногой в лицо.
— Нет, товарищ старшина, не орал! — отчаянно закрутил тот дурной головой в абсолютном отрицании.
— Правильно, — голосом доброго дяди одобрил его слова Кормилец. А потом уже жестко спросил: — какова же черта ты тогда вскочил? Вот за эту дурость ты сегодня попадаешь на зарядку в особую группу с коэффициентом два.
Новое наказание. Мы уже знакомы со старшиной целых два дня, в он все умудряется удивлять нас новизной в «поощрениях»
Как я сам понимаю, коэффициент два обозначает, что все физические упражнения надо выполнять в двукратном размере. Бедный Димка!
К Возмищеву я уже давно не таю зла. Два дня, как минимум. Потому как наглости у него много, а вот сил и возможности лидера нет совершенно. Та же собака, но без особых зубов. Начнет лаять, отопни и забудь. Что с такого злится? Ну и ижевчанин, ну драчливый, так это легко лечится. А вот сегодня Димка попал вкрутую
Внезапно Кормилец целенаправленно направился ко мне. Растудыть твою ж мать! Что же я сделал такого? На всякий случай слабыми движениями проверил выражение лица. Вдруг оно выдает меня? Лыбится, например, в наглую. Но нет, лицо сонное, в меру нейтральное
Малов остановился у меня в ногах. Видно, что побаивается. Ох, я и влип, сейчас, я сам себе буду жаловаться и скулить.
— Рядовой Ломаев, — ровно сказал он мне, — в личном деле написано, что ты не русский?
— Так точно! — отрапортовал я. Лежа смирно не вытянешься, но я так лежал, что было видно — лежащий
