На роковой стреле не было никаких отметин, которые позволили бы установить, из чьего лука она была выпущена, и ни сэр Джаспер, ни кто-либо другой из охотников не верил, что произошел несчастный случай. Однако никаких доказательств измены обнаружить не удалось, по крайней мере, таких, которые можно было бы предъявить королю, недавно коронованному и отнюдь не благоволившему к лорду Конэлу — барону, постоянно выступавшему против принца Джона при жизни его отца, короля Генриха, и во время царствования его брата Ричарда, когда принц Джон был регентом. У жизнерадостного Конэла, пользовавшегося искренними симпатиями среди равных ему лордов и любовью всех, проживавших в его владениях — будь то раб или вассал, — было на редкость мало врагов. По сути, его безопасности не угрожало ничто… если не считать мстительности короля.
Спустя непристойно короткое время после гибели барона явился Гилфрей с королевским рескриптом, отдающим ему во власть как вдову, так и земли ее покойного супруга. Это только утвердило всех обитателей Райборна во мнении, что не несчастная случайность оборвала жизнь их лорда, а подлое, расчетливое нападение.
Эти удручающие воспоминания многократно усиливали опасения Анны насчет несчастной женщины наверху. Будучи не в силах помочь ей, Анна пыталась найти утешение в надежде, что Сибилла, воспитанная в монастыре, приучена смиренно выносить любую ниспосланную ей боль и что это даст ей силы пройти через нынешнее испытание, точно так же, как и через все испытания последних месяцев. Однако, положившись на милосердие Господне в том, что касалось леди Сибиллы, Анна не могла отрешиться от тревоги за судьбу младенца, рождение которого могло иметь нежелательные последствия для нового барона. Конечно, Гилфрей был неприятно поражен, когда обнаружил, что женщина, волею короля ставшая его супругой, вот-вот произведет на свет наследника: ведь всем было известно, что в течение десяти лет своего замужества она оставалась бесплодной. Какие же гнусные замыслы вынашивал лорд Гилфрей, если отослал от постели роженицы ее верную подругу?
Анна металась по комнате, как львица в клетке. Слишком растревоженная, чтобы составить мужу компанию за ужином в парадной зале, которая находилась этажом ниже, она снова и снова мерила шагами тесную комнатку. Заслышав стук, она кинулась к двери и обнаружила за порогом одного из своих недавних конвоиров: он был послан, чтобы позвать ее обратно, к леди Сибилле.
Оттолкнув посланца, который не успел посторониться, Анна устремилась вверх по винтовой лестнице в господскую опочивальню. При ее появлении Гилфрей, стоявший у окна, обернулся и сумрачным взглядом проследил, как она приблизилась к кровати, где дремала леди Сибилла.
Слабый крик новорожденного младенца привлек ее внимание к колыбели, поставленной рядом с кроватью. Отогнув наброшенное кое-как одеяло, Анна увидела крошечную плачущую девочку, которую до сих пор никто не позаботился выкупать. Быстрым взглядом окинув опочивальню, Анна с облегчением обнаружила отсутствие гадкой старухи, которую привел с собой Гилфрей. Она сразу же налила воду из кувшина в пустую лохань, приготовленную заранее, опустилась на колени и начала обмывать малютку, которая сучила ручками и ножками, словно отбиваясь от прикосновений чужого пока для нее мира.
Когда Анна запеленала новорожденную в согретые перед очагом одеяльца и положила ее рядом с матерью, Гилфрей удалился, вполне довольный собой.
— Сибилла, — мягко позвала Анна. — Твоя прелестная дочка хочет с тобой познакомиться.
Сибилла не сразу сумела поднять отяжелевшие веки, но наконец ее глаза слегка приоткрылись: ведь надо же было взглянуть на забавное крошечное существо, которое она произвела на свет ценой таких мук. На бледных губах появилась нежная улыбка.
— Сокровище мое… — прошептала она так тихо, что писк малышки заглушил эти слова.
Улыбка молодой матери показалась Анне точь-в-точь похожей на улыбку Богородицы как на росписи в Вестминстерском аббатстве — чистую, исполненную любви. Понимая, что в эти первые минуты не должна мешать матери и младенцу, Анна отступила от кровати и подошла к окну, створки которого Гилфрей оставил открытыми. Ну что ж, для матери и дочурки все пока обошлось благополучно, с облегчением подумала Анна, но тут же ей показалось, что она слышит как бы слабое эхо детского голоска. Она даже улыбнулась, решив, что собственное воображение сыграло с ней нечаянную шутку. Невидящим взглядом она уставилась в ненастную ночь, и вдруг лунный свет, прорвавшийся через случайный разрыв в плотной пелене туч, осветил дальний конец отмели, обнажившейся в час отлива. Внимание Анны привлекло какое-то движение. Прищурившись, она пригляделась повнимательнее. Странно, что там могло двигаться? По доброй воле никто не стал бы покидать замок в одиночестве в эти темные часы… и тем не менее кто-то двигался по узкой каменистой тропе. Темная невысокая фигура… но этот кто-то либо был слишком толст, либо прятал под широким плащом какой-то сверток.
Позднее лето 1216 года
— Ш-ш-ш, ты разбудишь Рэндольфа.
Спрятавшись среди высоких луговых трав, Амисия поспешно прижала ладонь к губам, изо всех сил удерживаясь от смеха.
Этими мгновениями свободы она была обязана Орве, которая послала ее набрать ягод, якобы необходимых для приготовления вечерней трапезы.
В порыве благодарности Амисия крепко обняла дородную кухарку, которая по виду напоминала запеченное в меду яблоко — одно из своих коронных блюд. Орва была союзницей Амисии и понимала, что девушке необходимо хоть на время избавляться от постоянного гнета недовольства — от зловещей тени, которую один человек отбрасывал на весь замок Дунгельд; иначе здесь можно было задохнуться. Получив возможность ненадолго вырваться из мрака, Амисия помчалась за своей подругой Келдой, а потом они вместе перебежали по каменистой отмели, соединявшей крепость с лесом на берегу. Они миновали сумрачную чащу и выбрались на луг, по краям которого буйно разрослись густые малинники. И все это время за ними неуклюже плелся их верный страж, безобидный верзила, к которому, говоря по правде, обе девушки питали самую сердечную привязанность.
— Да Рэндольфа уже ничем не прошибешь — этот лежебока поел и завалился поспать. — С самым храбрым видом Келда вздернула свой округлый подбородок и расправила плечи; веселое оживление Амисии выражалось лишь золотыми искорками в ее светло-карих глазах.
При звуке своего имени «лежебока» сделал попытку стряхнуть с себя сон и принял сидячее положение.
