Франк задумчиво поднес к глазам свои стеклышки, отчего его темные большие глаза сделались еще больше, и велел мальчику встать и изложить свою версию происшедшего. Мальчик решительно поднялся со скамьи и заговорил. Франк быстро и внимательно посмотрел на него, затем опустил свои стеклышки на стол и скрестил пальцы.
Мальчик говорил смело и в голосе его ощущались какие-то странные бесшабашность и презрение. Он был сильный, рослый для своих неполных десяти лет, черты его лица отличались правильностью, глаза у него были голубые, взгляд недетски холодный. Поднявшись, он отвел со лба растрепанные светлые волосы и решительно пригладил их. Заговорил он громко и отчетливо. Окраинный судья поглядывал на своего воспитанника-слугу с досадой и какой-то странной боязливостью, которую пытался маскировать напускной сердитостью.
И только подозрительный человек-еврей, казалось, был равнодушен ко всем несколько необычным свойствам этого мальчика.
Юный Дитер рассказал, что ни он сам, ни окраинный судья и супруга окраинного судьи не подозревали, что давно нечищенная уксусница, оказывается, сделана из серебра высокой пробы. Далее мальчик признался, что когда еврей предложил ему обменять фляжку на самострел, он, Дитер, конечно, не должен был соглашаться, но ему уж очень хотелось пострелять.
— Это у нас, должно быть, в роду, — добавил мальчик с некоторой спокойной, сдержанной горделивостью. — Мой отец служил в войске господина фон Гогенлоэ Старшего, покойная мать мне рассказывала.
Окраинный судья, услышав это, сморщил лицо и хотел было заметить, что на самом-то деле никто сроду не слыхал, чтобы у Дитера был хоть какой-то отец, пусть даже и не храбрый вояка из войска Гогенлоэ, а самый никчемный бродяга. Но нет! Впрочем, многие пьянчуги окраинного квартала могли претендовать в случае Дитера на отцовство. Однако судья ничего не сказал и походя издеваться над мальчишкой не стал. Что-то сдерживало его, и отнюдь не чрезмерная доброта.
— А как ты полагаешь, — спросил мальчика Франк, — этот человек, который предложил тебе обменять фляжку на самострел, он-то знал, что фляжка — из серебра?
Франк доброжелательно посмотрел на Дитера.
— Еврей что ли? — начал тот решительно и независимо. — Еврей, конечно, знал. Я заметил, как он украдкой ногтем царапал фляжку. Знал он!
— Знал, — повторил Франк, и быстро, почти резко, словно сбрасывая какое-то наваждение, словно бы даже мгновенно наслаждаясь победой — и это было странно — бросил мальчику, — Стало быть, и ты знал, ведь ты заметил, как он царапал ногтем.
Окраинный судья хмыкнул удовлетворенно. Человек-еврей устало и равнодушно глядел в стену. До него все эти психологические тонкости явно не доходили.
Мальчик молчал. И в молчании его было презрение.
Франк снова скрестил пальцы и подумал. Затем сделал знак служителю. Тот обмакнул в чернильницу гусиное, остро заточенное перо.
— Это дело я предполагаю решить следующим образом, — заговорил Франк. — Поскольку серебряная уксусница налицо и будет возвращена владельцу, обвинение в краже с мальчика Дитера снимается. Еврей Вольф приговаривается к уплате штрафа за то, что ввел мальчика в заблуждение и воспользовался его ребяческим невежеством. — Франк посмотрел на судью из окраинного квартала. — Я попросил бы вас не наказывать мальчика за его совершенно детскую провинность. — Когда Франк произнес это, на лице его быстро промелькнула тень недовольства собой.
Окраинный судья взял пресловутую уксусницу и велел Дитеру следовать за ним. Едва они вышли, Элиас Франк отпустил стражников. Еврей подался вперед и смотрел на свой мешок, набитый какой-то одеждой, посудой, оловянной и погнутой, и прочим хламом.
— Можешь забрать это, — Элиас кивком указал ему на мешок.
Тот поднялся было, но снова сел и закашлялся. Кашлял он некрасиво, с натугой, изо рта вылетали брызги темной, дурно пахнувшей слюны. Но не этот приступ кашля был причиной его промедления. Он почувствовал, что судья хочет ему что-то сказать, и понял, что это «что-то» не будет таким уж неприятным.
Судья повернулся к служителю.
— Собери бумаги. Дверь я запру сам.
Служитель начал собирать бумаги. Еврей Вольф торопливо поднялся, взял мешок, вскинул на спину и направился к двери. Судья поколебался и, кажется, хотел его окликнуть, но вдруг словно бы что-то понял и окликать Вольфа не стал.
* * *
Элиас Франк в своем темно-золотистом новом плаще и в мягкой черной шляпе с небольшими округлыми полями и чуть приподнятой тульей запер дверь суда и обернулся. Из-под шляпы выбивались его очень темные вьющиеся волосы. Он выглядел моложе своих лет. Казалось, он кого-то искал, но не хотел, чтобы это было заметно. Впрочем, искал он Вольфа и тот об этом знал и даже этого ждал.
Вольф стоял, привалившись к стене дома, у поворота, где гористая улочка резко уходила вниз. Одной рукой он придерживал мешок, другой опирался о стену. Элиас Франк прошел мимо и едва приметно кивнул. Вольф снова вскинул на спину мешок, двинулся следом за Франком и наконец с ним поравнялся. Внезапно налетевший легкий ветерок слегка колыхнул темно-золотистый плащ Элиаса. Лучи все еще яркого закатного солнца заставили отлично выделанную ткань радостно вспыхнуть. Вольф скосил глаза на это внезапное радостное сверкание и чуть прижмурился.
— Наконец-то стало прохладнее! А то целый день вздохнуть нельзя было. Раскроешь рот — и казалось, вдыхаешь жар раскаленного очага. — Элиас Франк дружелюбно обратился к Вольфу и повернул к нему голову. Он говорил таким тоном, будто никакого суда не было и в помине, будто и не присудил он Вольфа к уплате штрафа. А вот просто они случайно встретились и теперь не без приятности поболтают.
— Да, страшно жарко было весь день, — подхватил Вольф, охотно перенимая интонации Франка.
Рядом с нарядным и крепким Элиасом Вольф выглядел состарившимся, изнуренным, больным. Его серый шерстяной плащ так свалялся и измызгался, что шерсть напоминала скорее грязный войлок. Маленькая бурая шапка была плотно нахлобучена на голову и ясно было, что под шапкой не волосы, а плешь. В отличие от смуглолицего, темноволосого и темноглазого Элиаса, Вольф был бледнокожим, светлые глаза глубоко западали и глядели с невольной угрюмостью, растрепанная бородка и длинные растрепанные бачки вовсе не украшали его худое лицо. И лицо это было вытянутое какое-то, морщинистое — все в сетке мелких острых морщин — с запавшими щеками и бледными губами. Не так уж трудно было понять, что этот человек болен, а короткие приступы кашля, которые он и не пытался сдерживать, заставляли предполагать болезнь легких.
