По правде говоря, некоторые члены комитета, в том числе председательница, супруги Мальдан, сам Морозини да и Жиль Вобрен, выступали против этой экспозиции, ссылаясь на то, что «Магию королевы» следует оградить от темного дела, бросившего тень на французский трон и особенно на Марию-Антуанетту. Но лорд Кроуфорд стал яростно и страстно отстаивать другую точку зрения: по его словам, у каждой магии есть свои темные стороны, которые лишь выгодно подчеркивают ее яркий блеск. Безвинно обвиненную королеву эта история только возвысит. Кстати, о ней невозможно умолчать, поскольку она бесконечное количество раз упоминается в многочисленных мемуарах. Шотландец сумел убедить сомневающихся. Немалую роль сыграл и его личный вклад в выставку — более чем значительный. Альдо не стал возражать, но неприятное ощущение у него все же осталось. Хотя ему очень нравились английские украшения, он хмурился каждый раз, когда его взгляд останавливался на огромном ожерелье.
— Конечно, я знаю, что это копия, — доверительно сказал он Вобрену, — но ничего не могу с собой поделать, мне кажется, эта штука приносит несчастье.
— Слушай, ты уже надоел мне своей манией видеть зловещие приметы в любой мало-мальски исторической драгоценности! Леди Крейвен и герцогиня красуются в подлинных алмазах, заимствованных из «хомута», — потому что это страшилище больше похоже на конскую сбрую, чем на ожерелье, — и ничего, обе прекрасно себя чувствуют. А Леонора восторгается этим украшением и хотела бы заполучить подлинник, ведь копия принадлежит ее супругу!
— Женщины безумны! — вздохнул Альдо и пожал плечами. — Мало того, что она выставила бы себя на посмешище с такой грудой алмазов на шее, у меня нет уверенности в том, что Кроуфорд осилил бы подобные траты даже при его состоянии.
— Красивая женщина имеет право грезить о невозможном, — заметил антиквар слащавым тоном, который в его устах звучал очень забавно.
Жиль Вобрен отличался внушительной статью и своими заметными залысинами, крупным носом, властностью напоминал бы, в зависимости от освещения, Наполеона или Людовика XI, если бы те одевались в Лондоне. Он был всегда элегантен, верен друзьям и обладал большим чувством юмора, которое изменяло ему лишь в тех случаях, когда хоть в чем-то задевали даму его сердца. В такие моменты он становился страшен.
Сейчас, неожиданно объявившись в коридоре в поисках Морозини, он просто лучился радостью:
— Прибывают официальные лица! Тебе надо подняться! И, наверное, придется задержать толпу, пока они не обойдут все салоны, — добавил он, указывая на нескончаемую очередь истинных или ложных приглашенных, которая тянулась по двору, как вереница муравьев.
— Ты прав. Скажи этим типам из охраны, чтобы они остановили людей.
— Это будет нелегко! И откуда только они все набежали?
Когда посетителей при входе на выставку попытались приостановить, послышался шум протестующих голосов. Вобрен взял слово, чтобы воззвать к разуму: все смогут пройти, но немного позже. Народу в залах уже слишком много, и надо хотя бы церемонию открытия провести в гармоничной обстановке. В конечном счете его красноречие возобладало над эмоциями толпы, и он вместе с Альдо вновь вернулся в гостиную.
Малый Трианон, стоявший в глубине двора, благодаря гению своего архитектора Габриэля был возведен таким образом, что с южной стороны к аристократическим салонам нужно было подниматься на второй этаж, тогда как на западной стороне они занимали слегка возвышающийся над землей первый этаж, поэтому в них входили по ступенькам разной высоты. Фасад с четырьмя выступающими коринфскими колоннами, которые служили обрамлением для трех больших окон из пяти, был самой прекрасной частью этого изящного особняка из бежевого камня — быть может, самого совершенного из всех шедевров архитектуры второй половины XVIII века. Отсюда был виден французский сад, протянувшийся до круглого пруда, над которым возвышался очаровательный павильон. Со всех сторон Трианон окружали великолепные пейзажи. Высокие своды дворцовых окон выходили на сады: цветочный на севере и ботанический на юге. Так захотел Людовик XV, просвещенный любитель редких растении. Аттик[16], имевший собственную балюстраду, находился над этажом для приемов. Там располагались личные апартаменты. Этот маленький дворец кубической формы совсем не выглядел тяжеловесным, напротив, он был чудесным образцом изящества и элегантности. Юная Мария-Антуанетта, получив его в подарок от мужа, была так очарована, что проводила в нем сначала целые дни, потом, все чаще и чаще, и ночи. В Трианоне она принимала только самых близких друзей — ту самую «клику», которую ей постоянно ставили в вину, занималась перепланировкой садов и приказала построить Деревушку[17] — красивую игрушку для взрослой девочки! В сущности, она покинула свой Трианон лишь тогда, когда ее заключили в тюрьму по требованию народа, который считал этот восхитительный уголок местом развратных оргий…
Альдо тоже обожал дворец королевы. Воздавая должное изумительному Версалю как несравненному шедевру архитектуры и памятнику истинного величия, он проникся нежностью к этой маленькой «драгоценной шкатулке», деликатная грация которой была способна покорить и молодую королеву, и мужчину с хорошим вкусом. Во многом по этой причине — в числе прочих — он решился показать публике столь дорогие ему сокровища.
Облокотившись о балюстраду, он смотрел, как длинная черная машина с шофером и лакеем на подножке останавливается у ступенек, где по распоряжению комитета дежурили лакеи в напудренных париках и в ливреях цветов королевы. Из машины вышли двое: сначала посол Соединенных Штатов Майрон Т. Херрик, старый и верный друг Франции, представлявший одновременно свою страну и мецената Джона Рокфеллера, а затем почетная председательница, которой он галантно помог покинуть автомобиль. За первой черной машиной последовала вторая — председателя Совета министров Андре Тардье[18], приехавшего без всякого официального эскорта.
Силуэт белокурой прелестной княгини Сикст де Бурбон-Пармской, урожденной Эдвиги де Ларошфуко, чьей золовкой была императрица Зита[19], прекрасно соответствовал общей атмосфере выставки благодаря платью из креп-жоржета того нежно-голубого оттенка, к которому питала особое пристрастие Мария-Антуанетта. Этого нельзя было сказать о ее спутнике в строгом черном пиджаке — только седые, словно бы напудренные волосы и яркие голубые глаза дипломата имели некоторую связь с событием дня. Казалось, они были в восторге друг от друга и продолжали оживленный разговор, завязавшийся, очевидно, еще в машине.
