Таков был Божий вердикт: им смерть, и поношение, и тяжесть Его гнева.
Нам — торжество. Когда стало известно, что враг разбит, я заказала благодарственный молебен и сама выбрала текст. По моему приказу архиепископ, мой Уитгифт, которого я звала не иначе как своим черным муженьком, начал с краткой молитвы:
— Ныне наша могущественная и великая королева Елизавета, как древле Дебора, воспряла, чтобы воспеть песнь радости:
«Израиль отмщен, народ показал рвение; прославьте Господа! Слушайте, цари, внимайте, вельможи: я Господу, я пою, бряцаю Господу, Богу Израилеву.
Воспряни, воспряни, Дебора, воспряни, воспряни! Воспой песнь! Тогда немногим из сильных подчинил Он народ; Господь подчинил мне храбрых. Попирай, душе моя, силу! Тогда ломались копыта конские от побега сильных Его.
Тако да погибнут все враги Твои, Господи!
Любящие же Его да будут как солнце, восходящее во всей силе своей!»[18].
— А после Деборы, — вкрадчиво заметил на рассвете Сесил, когда мы с ним, с его сыном Робертом, Робином и Уолсингемом в дружеском кругу потягивали винцо (ложиться никому не хотелось), — после великой воительницы Деборы, помните ли, любезная госпожа, земля Израильская покоилась сорок лет?
Я рассмеялась:
— Нет, позвольте мне изречь пророчество для Англии — она будет покоиться в мире и радости четыреста сорок лет!
И мы выпили за это предсказание, и потребовали еще вина, и развеселились, и даже разошлись не на шутку.
Но радостные возгласы заглушал все тот же тихий внутренний голос.
Пусть в этой стране наступит тысячелетнее царствие, все равно эти дни и часы не изгладятся в памяти людской. До скончания веков всякий, кто зовет своей родиной этот бесценный остров, будет трепетать от радости, вспоминая, как маленькая Англия сокрушила Великую испанскую Армаду и рассеяла ее по волнам!
ПОСЛЕСЛОВИЕ К МОЕЙ ЧЕТВЕРТОЙ КНИГЕ
Nos nobis, Domine.
Не нам. Господи[19], сила и слава, победа и мощь.
Не нам прозревать в будущее, не нам видеть темную руку, разрезающую бесценную нить жизни даже и в минуту величайшей любви, радости и благодарности.
Откуда мне было знать?
Я так и не сказала «прости, любимый», так и не попрощалась с ним.
Он пригнел откланяться и приложиться к руке, его глаза лучились любовью и обычной теперь печалью.
— Когда ждать вас обратно? — спросила я. — Вы будете нужны мне перед открытием парламента. Несговорчивые представители графств наверняка оспорят новые налоги на нужды обороны… а тут еще неприятности с Ирландией…
Он задержал мою руку в своей чуть дольше, чем велит учтивость.
— Мадам, неприятности с Ирландией будут всегда. Эта проклятая Богом страна такова, что исцелить ее может разве что Бог — или какое-нибудь юное земное божество.
Он полуобернулся к дверям, где его слуга держал на руках теплый дорожный плащ — было заметно, что он мерзнет, несмотря на сентябрьскую теплынь.
— Заботься о Ее Величестве, мальчуган! — Он игриво потрепал Эссекса по подбитому ватой корично-алому крылышку модного камзола. — Если можно доверить столь священную особу неоперившемуся юнцу!
Разумеется, прелестное золотисто-смуглое лицо моего юного лорда нахмурилось и яростно вспыхнуло от обиды на «мальчугана» и «юнца», посыпались яростные возражения, мы с Робином рассмеялись, и так, со смехом, он ушел.
Знал ли он тогда?
Думаю, знал.
Ибо напоследок он поднес мою руку к губам и сказал:
— Поручаю вас любви этого лорда — и Англии. Прощайте, моя королева, моя бесценная…
Проговорил ли он вполголоса, уже на ходу, или я домыслила это позже: «Прощай, любовь моя»?
Надо было проводить его до коня, подержаться за стремя, поцеловать на прощанье — ведь я всегда так делала!
Но «танцуем!» приказал мой одетый в алое юный лорд, и я, охваченная пламенем его молодости, закружилась в галлиарде, не проводив Робина даже взглядом.
Потом, в конце августа, пришло письмо — о, как он лгал мне, какие писал успокоительные слова: «Я принимаю ваши лекарства, и они помогают мне много лучше других. Но я пишу лишь затем, чтобы осведомиться о своей дражайшей госпоже, чье счастье и здоровье для меня дороже всего в жизни…»
Я улыбнулась, прочитав письмо, и отложила его в сторону.
Отвечу завтра… или послезавтра… или после-послезавтра…
Но вместо следующего письма прискакал дрожащий молодчик, бледный и запинающийся со страху.
Робин…
Нет, нет, даже сейчас я не могу выговорить это слово без горя и ярости — да, ярости, потому что, напиши он правду, я послала бы ему своих врачей.
По крайности я послала бы первому вельможе королевства слуг и сиделок, рыцарей и оруженосцев, да, и даже фрейлин, чтоб ему умирать в почете и роскоши.
А так он умер, брошенный всеми, одинокий, за ним ухаживали всего лишь двое или трое слуг, простаки, которые, в отличие от остальных, не разбежались из страха подхватить заразу. Его бывший секретарь — ирландский стихоплет Спенсер, так вот, этот Эдмунд один из немногих оплакал его кончину в стихах. «Величье его испарилось в ничто», — написал он.
Красиво сказано, красиво! Но когда мой лорд испарялся в ничто, горел в лихорадке, стискивал больной бок и рыдал, кто был с ним? Как и в Уонстеде, когда он заболел после того, как я узнала про его свадьбу с волчицей, и при нем не было никого, кроме дряхлых старух и деревенских мужиков, так и теперь некому было облегчить его страдания, поцеловать на прощанье, с любовью прикрыть веки.
И некому оплакать.
Разумеется, не Леттис, ведь эта волчица, упыриха, гарпия, ведьма, не успели его отпеть и заколотить гроб, снова вышла замуж.
Да, воистину с похорон на брачный пир пошел пирог поминный[20]. Похотливая бабенка выскочила за мальчика, который годился ей в сыновья, да он и был ближайший друг моего лорда, ее сына — юный Блант, Кристофер Блант, который за меня сражался с Эссексом на турнире, и он попался на ее чары.
Ладно, эта измена Робину вышла ей боком! Я отняла у нее все его имения, поместья, дома, выставила ее из Кенилворта и записала его на себя, вытащила из нее все его долги, до последнего фартинга. Я преследовала ее, как волчицу, травила, как могла.
Он оставил мне все, а как же иначе, ведь все, что у него было, подарено мной. Однако он завещал мне одну вещь, которую купил сам, — свой прощальный дар.
Жемчуга.
Жемчуга — символ целомудрия, Луны, Дианы, богини девственниц, жемчуга — слезы Природы, символ земного горя.
Тройная нить в шесть сотен жемчужин, превосходнейших, лучших в мире, с подвеской из алмазов, что символизирует величие, и изумрудов, что означает его ревнивую любовь.
