– Такие жертвы потребуются от меня ведь только в течение немногих лет, – возразила Габриэль. – Георг Винтерфельд лишь начинает свою карьеру, и мы надеемся на будущее. Он пробьет себе дорогу, как некогда сделал ты.
– Может быть, но может быть, и нет. Во всяком случае, он не из тех натур, которые штурмом берут свою судьбу, свое будущее. Он достигнет его спокойной, неустанной работой, а на это потребуются долгие годы, и – что всего важнее – все это время он должен быть безусловно свободен и независим, как теперь. Заботы о семье, тысячи обязанностей и обязательств, которыми эти заботы опутают его, не дадут ему возможности исполнить свои честолюбивые замыслы и направят на ту будничную жизнь, где работают исключительно для того, чтобы жить. Тогда он будет навеки потерян для высших целей, а вместе с ним и ты. Конечно, ты не имеешь никакого представления о том, что значит всю жизнь ограничиваться суммой, которую теперь ты тратишь на одни наряды. Мне хотелось бы уберечь тебя от того, чтобы ты на собственном опыте испытала, насколько оправдывается в действительной жизни идеал «рая с милым в шалаше».
В глазах Габриэль заблестели слезы, когда опекун решительной, но жестокой рукой набросал перед ней картину ее будущего, однако она продолжала мужественно защищаться.
– Ты не веришь больше в идеалы, – возрази-ла она, – ты ведь сам сказал мне, что презираешь свет и жизнь. Но мы верим и в то и в другое, поэтому мы еще изведаем и любовь, и счастье. Георг и не думал о том, чтобы теперь же просить моей руки, он знает, что это невозможно; но через четыре года я буду совершеннолетней, а он получит повышение. Тогда я стану его женой, и никто не будет иметь права разлучить нас… никто в целом мире!
Она проговорила все это торопливо и с необычайной страстностью, но в ее словах уже не слышалось прежнего упрямства и противоречия. Это был скорее бессознательный, робкий протест против того чувства, в котором она призналась матери во время сегодняшнего разговора: ей казалось, что барон обладает тайной властью, которая мучила ее и с которой она должна была во что бы то ни стало бороться. Сейчас она пыталась защититься от этого чувства любовью Георга, и только этим объяснялся резкий тон ее ответа.
На губах Равена промелькнула горькая ус-мешка.
– Ты, кажется, отлично знаешь, до каких пределов простирается моя власть, – сказал он. – Вероятно, тебе это не раз подробно объясняли, недаром же Винтерфельд – юрист. Хорошо, оставим это дело до дня твоего совершеннолетия. Если и тогда ты повторишь мне сказанное сегодня, я не буду мешать тебе, хотя с того дня наши пути разойдутся. Но до тех пор тебя не должны связывать никакое слишком поспешно данное обещание, никакие воображаемые узы; поэтому с этого дня Винтерфельд перестанет бывать в доме. Ты же пока совершенно свободна и можешь принять предложение всякого, чье общественное положение и личные качества дадут ему на это право. Я никогда не откажу в своем согласии на равный брак. Вот все, что я хотел тебе сказать.
Он говорил серьезно и холодно; ни малейшая дрожь в голосе, ни самое легкое подергивание губ не выдали, чего ему стоило последнее обещание. Чудному сновидению следовало положить конец, и Арно Равен был способен сделать это.
Он отворил дверь в соседнюю комнату, где находилась баронесса, к своему величайшему огорчению не расслышавшая ни слова из их разговора, так как тяжелые портьеры заглушали всякий звук.
– Мы закончили, Матильда, – сказал барон. – Отдаю вашу дочь под ваш надзор, но еще раз повторяю – никаких выговоров! Я не хочу этого. До свидания, Габриэль!
– Ну, теперь я действительно начинаю терять терпение, – сказал Макс Бруннов, входя в квартиру своего друга. – Мне сдается, весь мир разделяет взгляды советника Мозера, будто я опасен для государства лишь потому, что ношу фамилию Бруннов. Всюду смотрят на меня или подозрительно, или с величайшим уважением, смотря по тому, к какой партии принадлежат. И этих людей ни за что не уверишь в том, что я – только мирный врач, вовсе не думающий устраивать революцию или ниспровергать правительство, а напротив, носящий в себе великолепнейшие задатки, чтобы сделаться образцовым гражданином. Никто этому не верит, и вот я со своими роковыми семейными традициями попал еще, как на грех, в пресловутый Р., который постоянно делает судорожные попытки отделаться от своего губернатора и при этом выказывает себя с самой революционной стороны. А его превосходительство сидит в своем седле как нельзя более крепко и при каждом прыжке упрямого коня глубже вонзает ему шпоры в бока. Этот сумеет справиться с вами!
Винтерфельд почти не обратил внимания на слова друга.
– Хорошо, что ты пришел, Макс, – уныло проговорил он. – Я только что собирался к тебе, поделиться с тобой новостью.
Макс взглянул на него внимательнее:
– Что случилось? У тебя какая-нибудь неприятность?
– Да, я уезжаю из Р., и, вероятно, навсегда.
– Да что случилось? Ты на самом деле хочешь уехать?
– Не хочу, а должен. Сегодня утром я получил извещение о моем переводе в столицу и о причислении к министерству.
– К министерству? – повторил Макс. – Что это – повышение или…
– Это – произвол губернатора, – с горечью произнес Георг. – Я должен уехать от Габриэль, необходимо сделать в будущем всякие отношения с ней невозможными. Равен прямо объявил мне, что беспощадно использует для этого свою власть, и поспешил исполнить угрозу!
– Ты полагаешь, что это – дело рук твоего начальника?
– Исключительно его рук. Он имеет в резиденции достаточно влияния, чтобы поместить меня на одну из открывшихся там вакансий, тем более что это делается под предлогом поощрения старательного молодого чиновника. Я знаю, что о моем переводе до сих пор не было и речи, и он поразил меня. Конечно, мне следовало знать барона: он умеет попасть в цель. Со времени нашего последнего разговора я не видел с его стороны ни малейшего признака недовольства. Он избегал встречаться со мной, а если ему и приходилось иногда сказать мне несколько слов, то говорил их холодным, деловым тоном, без малейшего намека на случившееся. Тем же холодным и деловым тоном объявил он мне сегодня утром в канцелярии о моем новом назначении. Он даже прибавил несколько одобрительных слов по поводу доклада, который я составил для министерства и который, вероятно, послужил ему предлогом для моего перевода. В общем, это назначение имеет вид отличия, и мои коллеги уже поздравляли меня с блестящей перспективой, открывающейся для меня в резиденции.
– Они совершенно правы, – заметил Макс, взглянувший, по своему обыкновению, на дело с практической точки зрения. – Может быть, у твоего принципала и были свои личные побуждения, но он поступил вовсе не так скверно, открыв перед тобой двери министерства. Это почва, на которой он сам сделал свою блестящую карьеру. Что мешает тебе сделать то же самое?
