Фанфан сняла лодочки и носки. Я видел только голые ступни и нижнюю часть икр, по которой можно было судить о стройности ее ножек. Она расстегнула свои джинсы, и, когда они упали на ковер, я заметил, что она сняла их вместе с трусиками. Голые икры стали еще соблазнительней. Я с трудом сдерживал дыхание. Чресла горели огнем.
Фанфан сняла блузку, лифчик и небрежно бросила их на ковер, почистила зубы и легла в постель. Оставила гореть лампу у изголовья, пошелестела страницами журнала. Над моей головой я видел сквозь пружины матраса четко обрисованные формы ее тела. Медленно просунул руку между пружинами и погладил выпуклости кончиками пальцев. Я дрожал от страсти. Если бы я мог тихонько высвободить мой распиравший брюки инструмент, наверняка смог бы проткнуть обивку матраса.
Под утро я уснул, измотанный сладострастием, но в гордом сознании, что познал блаженные минуты, непохожие на пошлые ублюдочные удовольствия, какие испытывал в объятиях других женщин.
На следующий день я занял свой пост под кроватью Фанфан в семнадцать часов. Она пришла около двадцати, разделась и сразу же легла. Я наслаждался вновь обретенной тайной близостью и внимательно разглядывал сброшенные на пол соблазнительные вещички. Одно меня огорчило: она надела длинную ночную рубашку.
Через несколько минут она заговорила вслух, не снимая трубку телефона. Я изумленно стал слушать.
– Вчера вечером, – начала Фанфан, – я заметила в своей комнате нечто странное, будто я не одна. Но не обратила на это внимания. А часа в четыре утра меня разбудил храп. Значит, здесь и в самом деле кто-то был.
Она выдержала паузу. Я был сражен тем, что она меня обнаружила. План мой рухнул. Фанфан теперь знает, насколько беспредельна моя страсть. Я не смогу долее упиваться сладостной двусмысленностью взглядов, которыми мы обменивались.
– Но чудесно то, – продолжала Фанфан, – что ты в конце концов пришел, чтобы лечь близко от меня.
Тут я решил играть ва-банк.
Вылез из-под кровати, молча посмотрел на Фанфан и уселся в кресло. Теперь, когда все было сказано, она показалась мне менее желанной; вернее сказать, мне не нравился тот, кем я должен был стать при таком исходе.
– Ты помнишь о глупом сне, о котором ты рассказала мне в Кер-Эмма? – начал я. – Некий молодой человек волочился за тобой, не признаваясь в своих чувствах, и это порождало в нем пылкую страсть.
– Я просила тебя поухаживать за мной две недели, а не год.
– Идем.
Я встал и открыл дверь. – Куда?
– В соседнюю комнату на этой же площадке. Фанфан, нахмурив брови, пошла за мной. Мы вошли в мою комнату. Она остолбенела, разинув рот, перед зеркальным стеклом. Потом испуганно огляделась.
– Я живу здесь несколько недель. Мне хотелось делить с тобой жизнь, но так, чтобы повседневность не губила наши чувства друг к другу. Теперь ты понимаешь, как я тебя боготворю?
По глазам ее я понял, что теперь она сообразила, каким образом я вовремя подоспел, когда Жак хотел ее изнасиловать. Затем она опрокинула меня на кровать и пробормотала:
– Теперь с этим покончено…
– Нет, Фанфан, – сказал я, не двигаясь. – Я показал тебе свою комнату только затем, чтобы ты убедилась, как я тебя люблю и что мешает мне стать твоим мужем или любовником. Не будь ты женщиной моей жизни, я давно бы уже спал с тобой.
– Да ну тебя, Александр…
– Нет, Фанфан, я решил, что наше влечение друг к другу останется долгой прелюдией, которая приведет нас к идеальной любви. Я должен пережить первую в мире неизменную, вечную любовь, а к ней нет иного пути, кроме воздержания.
– А я? – беспомощно спросила она.
– Ты тоже наслаждаешься нашим ожиданием. – Ты сумасшедший…
– Если не сходить с ума от любви, тогда от чего же еще? И ты любила бы меня, если бы я был иным?
Чтобы прекратить прения, Фанфан попыталась поцеловать меня в губы. Я отвернул голову. Оскорбившись, она встала и вышла, не сказав ни слова.
В ее комнате снова зажегся свет. Она подошла к зеркальному стеклу и медленно сняла ночную рубашку. Потом погладила свои груди. Оттого что она знала о моем смятении, я волновался еще больше. Подошел к стеклу; она тоже придвинулась ближе, словно догадалась о моих намерениях. Я снял рубашку. Наши тела встретились. Я сбросил с себя все остальное. Теперь мы стояли нагие друг против друга. Меня так и подмывало разбить стекло, но я подумал, что без этой холодной преграды не бывать нашей страсти вечной. Мало-помалу наши отчаянные желания довели нас обоих до высшего экстаза, но каждого в одиночку. Фанфан расплакалась. Господи, как она была хороша!
Теперь воздержание станет для меня еще горшей мукой.
Утром меня разбудил звонок у двери. Я накинул халат и открыл.
– Ну как? – спросил отец, даже не поздоровавшись.
– Что?
– Фанфан! – воскликнул он, закрывая за собой дверь. Я не знал, что ему ответить. Я ощущал раздвоение моей личности. Мне казалось, что, рассказав мою историю этому писателю, я продам ему кусок своей личной жизни, но в то же время я был счастлив, что мои приключения его волновали, что он наконец стал смотреть на меня глазами отца, который гордится своим сыном. Я приготовил кофе. Он засыпал меня вопросами. Его интерес к моей любовной жизни определялся тем, что он называл «отсутствие воображения». Он занимался лишь тем, что переделывал реальность. Создать рассказ из ничего – это было не по нему. Он мог создать лишь искаженный репортаж. Я догадывался, что его сценарий застрял.
Несмотря на заключенное между нами соглашение, я был не в состоянии рассказать о том, что еще оставалось моей идиллией. Так что я пообещал ему побыстрей отредактировать мои записи. Ему это не понравилось. Его интересовали свежие факты, но он был вынужден согласиться на мое предложение.
– А как поживаешь ты? – спросил я, чтобы сменить пластинку.
– Не знаю, хорошо или плохо. Я попал в немыслимую историю.
И отец рассказал мне, что недавно стал любовником некоей Клары, жены министра. В том, что член правительства носит рога, не было ничего из ряда вон выходящего, и то, что у отца новая любовница, показалось мне в порядке вещей. Но он добавил, что в молодости этот чиновник был любовником его матери – моей бабки, – которая преподала ему науку эротики. Потом он просветил свою жену. Таким образом, отцовская любовница через своего мужа оказалась хранительницей эротической виртуозности моей бабки с отцовской стороны.
– А знаешь, что сказала Клара, когда поведала мне об этом?
– Нет, – ответил я в ужасном смущении.
– «Сделай со мной то же самое». И она соединилась со мной так же, как моя мать с ее мужем!
От этого пикантного признания у меня мурашки побежали по спине. Отец рассказывал об этом приключении как эстет, не отдавая себе отчета в том, что с этой женщиной он нарушил границы, за которыми возникает опасность для души. Снова он был не сыном, не отцом, а ПИСАТЕЛЕМ, то есть занимался отвратительным ремеслом вампира, который высасывает из жизни больше, чем она может ему дать.
