И она продолжила работу над картиной. Но теперь за ней никто не наблюдал, и час спустя, отдыхая, Теодора решила, что грезила наяву. Никому нет никакого дела до того, чем она тут занимается, и для подглядывания нет никаких поводов. Откуда им взяться, если она здесь не делает ничего секретного и недозволенного?
Когда Джим пришел доложить, что отец проснулся, Теодора, не мешкая, побежала к нему — ей очень хотелось рассказать, что она делала в студии.
— Это отличный Пуссен, папа! Но мне одного взгляда хватило, чтобы понять, в каком ты будешь ужасе от его состояния. Так что я сразу спросила графа, не может ли он отправить его в студию, чтобы мы могли осмотреть его при северном свете[17]. Ты ведь не сердишься, что я уже начала удалять с него лак?
Дочь взглянула на отца с легкой робостью. Но он, к ее облегчению, ответил вполне обнадеживающе:
— Надеюсь, граф оценит твои усилия, но я не намерен работать ни над одной из его картин прежде, чем я увижу их все и решу, какие из них стоит спасать.
Теодора радостно улыбнулась:
— Да ты прямо диктатор, папа!
— Еще какой! — усмехнулся отец. — Пусть знают! Я не забыл, какую они приготовили нам встречу вчера! И не их заслуга, что все вышло иначе!
— Думаю, ты должен винить в этом секретаря его светлости, — сказала Теодора. — Он явно ошибочно понял инструкции, данные ему графом.
Говоря это, она понимала, что отца эти объяснения не пронимают. Он все еще не расстался с обидой на хозяина замка, что тот не знал ничего о коллекции Маунтсорреля и считал его, обедневшего барона Александра Колвина, просто ремесленником, а не ровней — в социальном смысле — себе и своим друзьям.
Опасаясь, что гордость отца усложнит положение дел, Теодора положила свою руку на его руку и мягко проговорила:
— Кто бы тебя ни увидел, папа, он сразу поймет, даже не зная, какой ты фамилии, что ты элегантный и приятный джентльмен!
— Спасибо, моя дорогая, — ответил Александр Колвин с прохладцей в голосе. — И поскольку мне уже гораздо лучше, я намерен сегодня вечером спуститься к ужину.
— Ты в самом деле достаточно окреп, папа?
— Моя усталость прошла! — уверенно сказал отец. — Я готов к чему угодно, даже ко встрече с этой прекрасной рыжеволосой сиреной!
— А ты не пытаешься с ней заигрывать, папа? — поддразнила отца Теодора.
— С такой женщиной любой не отказался бы позаигрывать! — подхватил шутку отец.
— Ты о ней что-нибудь знаешь?
Этот вопрос дался Теодоре с трудом, ибо она горестно сознавала: ее неприязнь к леди Шейле все возрастает. И это было ей самой неприятно.
— Она сказала мне, что она вдова — и что она дочь графа Фроума, — поведал дочери Александр Колвин. — Если память не изменяет мне, несколько лет тому назад он обанкротился, и все его имущество было распродано. Помнится, Левенштайн имел отношение к каким-то его картинам. Да-да, именно так!
Теодора отлично понимала: в памяти отца имя графа Фроума запечатлелось исключительно в связи с картинами. Однако почему, если отец леди Шейлы банкрот, на ней такие роскошные украшения? Или муж ее был так баснословно богат?
Как бы то ни было, Теодора подумала, что отцу будет приятно, если она выпьет с ним наедине чашечку чаю. Спускаться к достопочтенному обществу ей не хотелось. А уж созерцать леди Шейлу с ее кокетством — и подавно. Теодора была уверена: мама сочла бы подобное поведение фривольным и уж точно не отвечающим времени.
Новое правление королевы Виктории принесло с собой дух новой морали, каковой, к несчастью, так не хватало во времена правления ее дяди Георга.
Те семь лет, что правили Вильям IV и королева Аделаида, они пытались как-то укрепить нравственные устои в правящем клане, вызволить двор из бездны порока, в котором тот грязнул, делая достоянием общества один скандал за другим.
Но король Вильям умер еще до того, как удалось добиться чего-либо значительного на этом поприще, и все изменила лишь его взошедшая на престол в восемнадцать лет племянница Виктория, словно взмахнув над всей страной волшебной палочкой и заставив ее жить иначе.
По крайней мере, так считала с недавних пор Теодора, а ее мать с отцом уже вскоре после вступления на престол королевы Виктории что ни день повторяли, как же отрадно им видеть юную королеву! И милая, и прекрасная, а уж чем особенно хороша — так это что советов государственных мужей не гнушается. Эта добьется многого, пусть только пройдет нужное количество лет…
— А чем был так плох Георг Четвертый, мама? — спросила как-то раз Теодора, когда мать стала описывать ей времена, когда она сама только-только начала выходить в свет.
Миссис Колвин с сомнением замялась, помедлила.
— Плох — не вполне точно, — отвечала она задумчиво, — но он вел себя… аморально. И, разумеется, стар и млад ему подражали, то есть он подавал очень дурной пример своим подданным.
— Но что они делали, мама? — настаивала Теодора на разъяснениях.
Мать тактично ушла от ответа, ограничившись все теми же смутными и малопонятными Теодоре фразами, но, поскольку отец выражался отнюдь не двусмысленно, а газетные журналисты были и вовсе достаточно откровенны, Теодора узнала, что миссис Фитцгерберт, леди Джерси, леди Хертфорд и маркиза Кенингэм — все они ходили в любовницах короля.
Мало того, у Вильяма IV было десять незаконных детей от актрисы миссис Джордан до того, как он женился на своей юной, чопорной и добродетельной немке Аделаиде.
Только вернувшись в студию и снова увидев перед собой полунагую мужскую фигуру, жадно обнимающую обнаженную женскую, которая замерла в его крепких руках почти в обмороке, Теодору вдруг осенило, какое положение леди Шейла занимает здесь, в этом доме. Лоб ее от стыда покрылся испариной. Какой позор! А она-то вчера спрашивала про ее мужа, имея в виду графа Хэвершема! Ну какой же он муж леди Шейле! Она просто его любовница, в этом можно не сомневаться. Потому-то рядом с нею и нет никакого другого мужчины.
Теодора отчего-то почувствовала, что все это ей хочется опровергнуть. Но чем больше она о том думала, тем более уверялась: она права. Иначе — почему в доме не гостят другие женщины? Почему леди Шейла настолько интимна с графом? И последнее: не что иное, как богатство графа, является источником ослепительных украшений рыжеволосой красавицы леди Шейлы.
Объяснение лежало перед нею как на ладони, потрясая ей разум и чувства, но оно было тем, во что она не желала верить. Внезапно Теодоре расхотелось работать. Невероятно, но она словно бы попадала в плен изображенного на картине Пуссена. Мысли путались, накатывали неизведанные, необъяснимые чувства, размышления углублялись, уводя в направлении, какое Теодору смущало. Чтобы освободиться от темного колдовства Аполлона и Дафны, как была, в синей блузе, она выскочила из студии и побрела по коридору, сама не зная, куда идет.
