– Как вы думаете, что это? – спросила я тревожно.
Я не могла не помнить, что подобный набат звучал всегда, когда приближалась трагедия: в день взятия Бастилии, в день набега на Версаль и, наконец, в ночь на 10 августа, когда пал Тюильри.
– Не знаю, – сквозь зубы произнес маркиз. – Может быть, они вслед за королем решили свергнуть и Собрание. Кто знает. Вот когда они свергнут все на свете, тогда можно ничего не опасаться.
– Э-э, дорогой сын мой, – отозвался аббат Барди. – Все на свете свергнуть никак нельзя. Всегда что-нибудь да останется. У меня вот табака третий день нет, а этот болван Мишо все не показывается!
Маркиз не курил, и отсутствие табака его мало волновало. Но, услышав имя Мишо, он метнул на меня странный взгляд – взгляд побитой собаки. Мне стало неловко. Должно быть, кто-то рассказал ему о моем поступке. Но я вовсе не хотела, чтобы он чувствовал себя виноватым.
Подумав об этом, я решила отложить расспросы о самочувствии маркиза и его ране.
Надзирателей действительно не было, и это казалось странным. Толстяк Мишо отсутствовал уже второй день. Еду нам никто не носил. Мы поделили наши скудные запасы черствого хлеба, очень хорошо понимая, что долго так не может продолжаться. Благо, что в последнее время каждый день шел дождь. Мы выставляли кувшины на окно, за ночь они наполнялись водой, и жажда нас не мучила. А если дожди прекратятся? Мы должны будем умирать от голода и жажды, замурованные в четырех стенах?
– Может, отсюда можно убежать? – произнес юный Эли. Савиньен де Фромон пожал плечами. К этому предложению он отнесся скептически. Маркиз подошел к окну и в который раз проверил крепость прутьев решетки.
– Можно бы перепилить. Но здесь на неделю работы при условии, что надзиратели не появятся и не будут мешать.
– Ах, только не это! – воскликнула я, испугавшись. – Пусть уж лучше они появятся. Через неделю мы все равно умрем с голоду.
– Но что бы это значило? – отозвался журналист. – Честно говоря, я даже не припомню случая, чтобы надзиратели бросали заключенных.
– Да, если только не получали такого приказа. Услышав эти слова, я порывисто обернулась к маркизу.
– Приказ? Вы полагаете, нас заперли по приказу? Нарочно обрекли на мучительную смерть?
В моих глазах застыл ужас. Я не хотела умирать. У меня был Жанно, я должна была увидеть его. И в то же время я почему-то вспомнила о зловещем даре барона де Батца – ампуле с цианистым калием. У меня в ушах снова прозвучал диалог: «Зачем мне яд, сударь?» – «Затем, зачем он нужен был Сократу: чтобы избавиться от мучительной смерти».
Маркиз мягко обнял меня за плечи, пытаясь успокоить.
– Нет, что вы, сударыня. Все будет хорошо. Мы не в каменном мешке, отсюда можно выбраться.
– Молитесь, дети мои, – сказал аббат Эриво, – молитесь, и Бог спасет вас, как спас трех юношей из огненной печи, куда они были брошены Навуходоносором.
– Молиться, молиться! – проревел аббат Барди, перебивая священника. – Сколько ни произноси Libera me, Domine[5] или credo,[6] воды в кувшинах не прибавится. И ни в чем еще не был я так уверен, как в этом.
И, наперекор аббату Эриво, гигант затянул «Мальбрук в поход собрался». Шевалье де Мопертюи, несмотря на свою разбитую челюсть, старался ему вторить.
– Вы нашли когда петь! – сказала я в сердцах.
– Кстати, – обратился ко мне маркиз, – я давно хотел спросить вас: как вы оказались здесь, в мужском отделении? Кто помог вам? И зачем?
Этот вопрос поразил меня. Он вдруг напомнил мне о том, о чем я забывала задуматься все последние десять дней. Но сейчас я ответить не успела.
– Слышите? – спросил Эли де Бонавентюр испуганно.
Это было похоже на шум прибоя. Так волны океана накатываются на бретонский берег, с шумом плещутся в пещерах, а потом, усиливаясь, хлещут о скалы. Такое впечатление производили странные звуки, враз заполнившие камеру. Шум глухо волновался и видимо нарастал.
– Это восстание, – прошептал Эли де Бонавентюр. – Я знаю, так всегда бывает, когда они идут убивать.
– Кого? – спросила Валентина.
Я мягко привлекла ее к себе, стараясь успокоить, хотя сама чувствовала себя не очень уверенно. Моя рука невольно нащупывала в складках юбки легкий испанский пистолет. Какое счастье, что у меня его не отобрали. Какое счастье, что у меня остался мешочек с порохом и пули…
Шум толпы стал так громок, что сомневаться не приходилось: опасность уже близко, она подошла к самым стенам Ла Форс.
«Почему меня перевели к мужчинам?» – промелькнула у меня мысль.
– Они у самых ворот! – воскликнула я, бросаясь к окну Заключенные со всех сторон обступили крошечное зарешеченное окошко, терзаясь тревожным любопытством. Мне повезло больше, так как я подошла к окну первая. Серый тюремный двор был пуст, как обычно, зато там, за воротами…
За тюремными воротами стояла большая толпа санкюлотов. Я ясно различала множество красных колпаков – целое волнующееся красное море. В розовом свете зари поднимались кверху пики и сабли. Стоял невообразимый шум, отдельных криков я не могла разобрать, но мне было понятно, что толпа охвачена единым диким и кровожадным желанием. Трепетал в воздухе лозунг: «Дрожите, аристократы, вот идут санкюлоты».
Они хотели крови, в этом не было никакого сомнения.
Я резко обернулась, кулаки у меня были крепко сжаты:
– Этого не может быть! Я не хочу, не хочу в это верить! Мы же во Франции, а не среди дикарей! Разве бывало когда-нибудь, чтобы людей убивали просто так, даже не спросив имени?!
Мне никто не ответил. Лица моих товарищей по несчастью были темны и исполнены самых мрачных предчувствий. Здесь все были научены тремя годами революции. И сознание того, что Франция – цивилизованная страна, не могло сейчас никого ни успокоить, ни тем более утешить.
Людям, пришедшим за расправой, мешали ворота. Тщетно они пытались свалить их или сбить замки ломами. Тюремщики, удирая, не забыли захлопнуть за собой двери. И тогда я увидела, как толпа подтягивает к воротам пушку – да, самую настоящую пушку против железных ворот!
– Ясно, – сказал маркиз де Лескюр, – грабитель и взломщик, не сумев высадить дверь, палит по ней шрапнелью.
– И вы можете говорить об этом так иронично!
– Эх, дочь моя! – возразил аббат Барди. – Что же нам остается, как не иронизировать?
Повиснув на прутьях решетки, я всматривалась в двор. Громыхнула пушка. Осколки просвистели совсем низко над землей. Из разбитых ворот градом посыпались проржавевшие скобы и гвозди. Толпа хлынула во двор, сотрясая воздух яростными криками, от которых побледнели бы и древние галлы.
– Смотрите, аббат, смотрите! Они рвутся в тюрьму!
