Она плакала, плакала часто и безудержно, но только запершись в собственных апартаментах, либо одна, либо при мне. Однако в течение всех десяти дней, когда в Памплоне находились эмиссары киприота, Беренгария ничем не выдала своего состояния и была самоуверенной, спокойной и безмятежной. И непостижимо смелой.
Однажды вечером, после очередного невероятно пышного обеда, когда никого из сотрапезников нельзя было назвать достаточно трезвым, эрцгерцог, невысокий смуглый толстяк, сильно напоминающий вставшую на задние ноги свинью в превосходном костюме, подошел к Беренгарии и положил ей на колени умопомрачительно великолепную нитку жемчуга. Если бы надеть ее на шею, она достала бы до колен. Превосходные жемчужины — одна к одной — были прекрасны. Эрцгерцог произнес одну из своих пространных речей, которая сводилась к тому, будто Исаак посылал ей это ожерелье, сознавая, что оно абсолютно недостойно прикосновения к прекраснейшей во всем христианском мире шее, и все же надеясь на то, что принцесса по доброте своей примет его. Положение было затруднительным. Отец, державшийся последние несколько дней весьма свободно, несомненно, все видел и слышал. Все сколько-нибудь влиятельные при дворе гости смотрели на него. Как ни странно, эрцгерцог опустился перед Беренгарией на колени.
Принцесса медленно перебирала пальцами жемчужины. И, помолчав, проговорила: — Жемчуга бесподобны. Совершенно бесподобны. Они слишком прекрасны и слишком ценны, чтобы украшать чью-то шею, кроме шеи императрицы. Я прошу вас, ваше высочество, бережно хранить это ожерелье до того дня, когда его сможет надеть императрица Кипра. — Она собрала жемчуга в пригоршню и вложила их в руки эрцгерцогу. Эти слова не были ни отказом, ни обещанием. И ни к чему ее не обязывали.
Когда мы остались с ней вдвоем в ее комнате, она сказала:
— Если бы я надела ожерелье — а он только того и ждал, — оно стало бы веревкой, за которую козу тянут на рынок!
— Ты превосходно вышла из положения, — согласилась я. — Но перед отъездом все равно они потребуют ясного ответа: да или нет. Это неизбежно, Беренгария…
— И я отвечу «нет»! Отцу. А он передаст им мой ответ. Не понимаю, почему я должна сказать это эмиссарам прямо в лицо. Отец знает, что либо я выйду замуж за Ричарда Плантагенета, либо останусь старой девой, а если ему угодно играть в эту игру с посланцами Исаака, то он не осудит меня, если я тоже включусь в нее. Ему известно мое мнение, а мне — его, но поскольку он хочет держаться в рамках приличия, я также должна, по возможности, оставаться в этих рамках. К тому же, что бы ни говорил Диагос, ты же знаешь, Анна, что от Блонделя до сих пор нет никаких известий. Вот и еще один день прошел, а письма все нет!
— Боюсь, что, когда мы его получим, в нем будет сказано, что рыцарь женится на леди. И что тогда, Беренгария?
— Я скорее умру, чем выйду замуж за императора Кипра или за какого-то другого мужчину. Отцу это известно. Он думает, что сможет уговорить меня, подкупить нитками жемчуга и задобрить льстивыми речами. Он очень ошибается.
Пришел день, когда отец после ужина послал за Беренгарией. Мы ужинали все вместе в большой зале и были, казалось, довольны и веселы. После доводившей до пота жары, обильной еды и возлияний в будуаре нам показалось очень холодно, и Пайла предложила выпить на ночь горячего поссета, а Матильда принесла кирпичи, раскаленные в печке, чтобы согреть нам постели. Мы пребывали в состоянии той полной расслабленности, которая приходит по возвращении с какого-нибудь утомительного публичного раута.
— Скажи его величеству, — наставляла она пажа, принесшего записку от отца, — что я скоро приду. Пайла, погоди ты со своим поссетом. Я выпью перед тем, как пойти к отцу. Матильда, принеси мне белое платье и газовую вуаль. Кэтрин, пожалуйста, сапфировое ожерелье! Да, пусть Бланко приготовит фонарь.
И мы с ней ушли в спальню.
— Ну, вот и настала минута, — вымолвила она. — Придется повторить ему все снова. Я надеялась и молилась… — Беренгария резко повернулась, яростно заколотила сжатыми кулаками в каменную стену и выкрикнула: — Великий Боже, неужели недостаточно того, что я уже перенесла?
Я взяла ее за плечи и оттащила от стены.
— Смотри, ты ссадила руки.
Действительно, на белой коже проступили капельки крови. Беренгария резким движением вытерла руки о домашнее платье и внезапно впала в безмятежное спокойствие. Она стояла как статуя, пока ей расчесывали волосы, надевали новое платье и оправляли прозрачную вуаль. Когда вошла Пайла с поссетом, Беренгария сказала:
— Прощальный кубок, Анна, — и улыбнулась мне, осушив бокал.
Никогда она не была такой красивой и никогда больше не выглядела так после того вечера. Новое белое платье ей сшили из дамасского шелка, привезенного дедом с Востока. На белом как мел фоне сияли кремово-белые розы. Газовая вуаль окружала голову туманной дымкой. Эту ослепительную белизну смягчали только черные волосы, наполовину скрытые газовым облаком, свежая розовая помада на губах, иссиня-черные глаза и ресницы да сапфиры вокруг шеи. Беренгария была словно высечена из мрамора — или из глыбы льда.
В сопровождении Бланко она вышла из комнаты. Мы проводили ее взглядом, повернулись к камину, выпили свой поссет и погрели ноги, протянув их к огню. Завязался оживленный разговор. Пайла с Кэтрин были совершенно уверены в том, что принцесса вернется к нам помолвленной. Императрицей Кипра.
— Да и пора бы уже, — заметила Матильда, сновавшая взад и вперед с горячими кирпичами. — Если бы ее мать, да упокой Господь ее душу, была жива, миледи давно была бы замужем.
— Но такого стоило подождать, — рассудительно произнесла Пайла, — «Императрица Кипра» — это звучит!
— Император преклонного возраста, толстый, — напомнила Кэтрин, — и уже был женат.
— Значит, опытный, покладистый и не слишком пылкий, — возразила Пайла.
Они долго болтали, пока не начали зевать от усталости.
— Ложитесь спать, — сказала я, — а я подожду принцессу. Сегодня моя очередь быть при ней.
Дамы запротестовали — им хотелось остаться, чтобы поздравить Беренгарию. Но время шло, поссет был выпит, и огонь в камине угасал. Наконец Кэтрин с Пайлой отправились спать, а мы с Матильдой остались в будуаре.
Старуха быстро уснула, да и я уже почти дремала, когда раздался стук в дверь. В будуар вбежал один из пажей отца, запыхавшийся, с пылающими щеками, и выкрикнул, что его величество зовет меня и никого другого, притом немедленно.
— Даже в ночной рубашке, если вы уже легли, — уточнил он.
Матильда, разбуженная его криком, спросила, что случилось, и когда я сказала, что меня звал король, предположила:
