слеп. Таким не должен быть король!
Дофин бросил на него пронзительный взгляд.
– О чем ты, Пьер? Что у тебя на уме?
– Я думаю о матери, которая меня родила. Она стонет под ударами иноземного сапога, когти дьявола раздирают ее грудь, ломают суставы и рвут волосы. Можно ли смотреть на это без боли в сердце? Можно ли терпеть, видя, как она страдает, стенает под игом захватчика и по вине того, кто проиграл Пуатье и отдал ее на растерзание заморскому зверю? Догадываешься, о ком я?
Карл потемнел лицом, опустил взгляд.
– Эта мать – Франция! – закончил за Пьера Жан де Вьенн. – А виновник ее бед…
Дофин властно поднял руку:
– Ни слова больше! Такова, стало быть, воля Господа. Он вразумит моего отца. В Париже я вновь буду иметь с ним беседу.
Во дворе Карлу подвели коня. Неподалеку, спустившись со ступеней дворца, стояли его советники, делая вид, будто то, о чем они говорят, – обыкновенная болтовня. Гуго Обрио неспешно огляделся вокруг и негромко произнес:
– Двадцать пятого, как стемнеет, после сигнала колокола к тушению огней. Место то же – Вдовья часовня.
– Сам черт не найдет нас там, – обронил Дорман.
– Черт – возможно, но найдет ли Анна? – Это д’Оржемон.
– Комбар сказал, что ее будет сопровождать брат. Ему известен дом Бофиса близ часовни.
– Гастон! Слава богу, мы узнаем вести из Бретани. Но как он найдет… в темноте?
– Их проводит фонарщик. Все оговорено. Ему заплачено. Он будет ждать их на углу Медвежьей улицы, близ ворот.
– Господи – отведем душу! Столько хочется сказать…
– Не тебе одному.
– Карлу – ни слова: речь пойдет об его отце. У Анны давно на него зуб, и если она просит о встрече, значит, у нее есть план.
– Заговор? Давно пора! Жан стоит у Франции костью в горле.
– Карлу пора стать королем. Догадываюсь, графиня метит в этом же направлении.
– Только бы не обычное… Сын Филиппа всем порубит головы, и без того косится уже.
– Успокойтесь, Жан, эта дама не дурнее нас с вами; если она что-то придумала, то, уж будьте уверены, о своей голове она позаботилась не меньше, чем о наших с вами.
– В народе говорят: «Женский ум лучше всяких дум».
– Любопытно, что же пришло в голову любовнице отца и сына?
– На этот вопрос пока нет ответа. Однако на коней, господа, Карл подает знак.
Глава 4
Дом у Вдовьей часовни
Название «Вдовья» часовня получила при Людовике Сварливом в честь вдов, жен тамплиеров, приходивших сюда оплакивать своих мужей. Согласно повелению короля, эта капелла для молений должна была служить только для этих целей. Но с каждым годом вдов сожженных и замученных рыцарей Храма становилось все меньше, и при Филиппе VI здесь стали оплакивать не только тамплиеров. Часовня почти что примыкала к старым воротам Филиппа Августа и стояла на пересечении улиц Жоффруа л’Анжевена и Сент-Авуа, которая вела к аббатству, бывшей резиденции храмовников.
Близ этой часовни, в доме сапожника мэтра Бофиса, приходившегося дальним родственником Гуго Обрио, собрались те, кто не желал мириться с нынешним положением дел. Их было пятеро – те же, что присутствовали на ассамблее; все – соратники дофина, его плечо, охрана. Ныне они пришли сюда не давать советы, а выражать протест. Настало время действовать: вода в котле закипела, стала плескать через край. Пока что храня молчание, уселись за стол, выбросив руки впереди себя. Один аббат Ла Гранж остался стоять, устремив взор на икону Спасителя в углу, под потолком. Этот (как священнослужитель, разумеется) смотрел на все окружающее глазами Отца и Сына, видел во всем волю Бога; как и все, сознавал необходимость перемен, однако же – волей Всевышнего, Его рукой. Он и начал:
– Иисусе, отчего дал нам такого короля? Ведь он помазанник Твой, а потому на нем божественная благодать. За что же отбираешь разум у него, ведь коли так, то, получается, хочешь его погубить? Но царство его – не Твои ли владения? Отчего же дарит он их недругу своему и народа нашего? В чем ошибка избранника Твоего, наделенного даром чудотворения?
– Он наделен лишь недомыслием! – не сдержался коротко стриженный, сероглазый Гийом де Дорман, хранитель печати. – С чего он начал? Приказал казнить французского коннетабля, а на его место усадил испанца, любимчика, которому еще и отдал в жены дочь своего кузена де Блуа. Подумать только, жезл главнокомандующего в руках у иностранца! И тут я приветствую Карла Наваррского, убившего ненавистного выскочку.
– А ведь Жан отдал своему фавориту еще и Ангулем, графство Жанны Наваррской; вот причина злости ее сына, – напомнил прево, сорокалетний, лысый, с овальным лицом.
– Не выгораживайте наваррца, – произнес маршал де Вьенн, пожилой, бритый, с квадратным подбородком. – Жанна продала Ангулем; сын не имел на графство никаких прав.
– Как и на корону Франции, – прибавил Гуго, – в погоне за которой он готов лизать пятки заморскому гостю. Вспомните восстание в Нормандии в прошлом году.
– Виной тому первый Валуа. Он отобрал у Жанны Наваррской Шампань, взамен отдав Мортен и Ангулем, который его сын заставил Жанну продать. Что оставалось Карлу Наваррскому, как не затаить зло? Жан Второй удвоил его, оставив зятя [18] без приданого, чем вынудил его искать союза с Эдуардом против Валуа. Без поджога дрова не горят.
– Не первая ошибка Жана и не последняя, – заметил д’Оржемон. – Как и его отец, он боится всех и вся, в первую очередь Карла Наваррского и англичан. Страх вынуждает его примириться с наваррцем, которого он сам же поклялся убить после смерти своего фаворита. Больше того, боясь вторжения англичанина, он едва не подписал мирный договор, где согласен был отдать Эдуарду чуть ли не половину Франции – все завоевания Филиппа Августа и его внука! Благо французы опомнились, да и то не без помощи папы; тот первый понял, какую чудовищную ошибку готов сделать второй Валуа.
– И снова он озлобил Карла Наваррского, когда арестовал его, а друзей его казнил без суда прямо здесь же, в зале, в присутствии дофина, в отместку за убийство фаворита и полагая, что они готовили против него заговор.
Едва прозвучало последнее слово, воцарилось молчание. Сами того не желая, все переглянулись, огляделись, словно сам король или один из его шпионов подслушивал, прячась поблизости. Чувство тревоги невольно охватило заговорщиков. Жан II был неуправляемым, мог взбеситься по поводу и без оного, при слове «заговор» выкатывал глаза, топал ногами и мог приказать немедленно казнить любого, на кого пало подозрение. Все вместе взятое
