И еще Элиана вспоминала Бернара. Ей мучительно не хватало его согревающей улыбки, блеска глаз, порою страстного, иногда задумчивого или веселого, прикосновения его рук и губ, слов любви и поддержки. Она не верила в то, что больше никогда его не увидит, просто не верила, не могла поверить, потому что это лишило бы ее последних сил.
Ребенок родился зимой девяносто четвертого года. Это был мальчик, Элиана назвала его Роланом, в честь прадеда, отца Филиппа де Мельяна. К счастью, тогда кое-где уже открылись церкви, и она окрестила сына. Молодая женщина очень боялась, что не сможет кормить ребенка, но молока хватало, и было ясно, что мальчик не умрет. Элиана часто молилась Богу, полагая, что лишь его милость помогла ей сохранить жизнь сына в такое тяжелое время.
О, если б кто-то сказал ей раньше о том, что она, потомственная дворянка, будет ложиться спать на железную кровать, застеленную полотняными простынями (и хорошо, что нашлись хоть такие!), станет есть черный хлеб, штопать белье, топить печь, стряпать, шить шинели в мастерской, сама кормить грудью ребенка, она бы, наверное, не поверила.
Когда мальчику исполнилось три месяца, Элиана перебралась в отдельную маленькую комнатку, выхлопотанную у старшей мастерицы, а в дальнейшем собиралась накопить немного денег и снять свое собственное жилье. Ничего не осталось от прежнего богатства, былых связей, все рухнуло, и на этих развалинах старого мира она начинала строить новую жизнь.
А тем временем основание нерушимой Республики дало трещину. Война не прекращалась, народ дошел до последней степени обнищания, и кое-где уже раздавались бесстрашные призывы: «Хлеба и религии, долой кокарды, долой патриотов!» Люди требовали убрать с площадей гильотины и прекратить бессмысленные убийства – в результате казни стали совершать за городом.
Париж и вся Франция устали от кровавого хаоса, и эта усталость почти граничила с пониманием истины.
А вокруг были мрачные развалины: замки без крыш, дома с выбитыми стеклами (их окна напоминали рты, разинутые в безмолвном крике отчаяния), разрушенные церкви, многие из которых были построены еще в XIII веке, превращенные в огороды королевские парки и сады.
Бернар оказался прав: змея отравилась собственным ядом. В стане якобинцев произошел раскол, и в апреле 1794 года были казнены Дантон, Эбер (издатель «Пера Дюшена»), общественный обвинитель Фукье-Тенвиль, отправивший на гильотину тысячи невинных людей, и многие другие активисты Якобинского клуба.
И все чувствовали и понимали: развязка близка.
В один из вечеров июля 1794 года Элиана, Дезире и ее муж Эмиль сидели в тесной комнатке Элианы и разговаривали. Малыш спал в колыбели за ситцевой занавеской, и молодая женщина изредка поднималась с места, чтобы взглянуть на него.
В этом месяце в Париже стояла жара, какой не случалось уже давно: небо низвергало на землю потоки ослепляющего, жгучего света, так что редкие прохожие на улицах буквально не видели дороги – нестерпимо сияющее солнце не давало поднять взор. Площади сверкали, словно их посыпали растолченными в крошку алмазами, дома казались белыми-белыми, а над всем этим распростерлась царственная синь небес. Но к вечеру жара спадала, воздух становился прозрачным, а с Сены летел свежий ветерок.
Окно в комнатке Элианы было открыто, и занавески слегка колыхались, навевая прохладу.
Эмиль и Дезире сидели на стульях, а Элиана – на кровати. Они принесли немного сахару и чая – они все время старались как-то помочь ей, хотя сами жили не лучше, тем более что Дезире теперь тоже ждала ребенка и нуждалась во многом – хорошем питании, детском приданом.
Они говорили о том, о чем сейчас говорили все.
– А я, как дурак, верил в Республику, – сокрушался Эмиль. – Думал, вот еще немного – и заживем! И работал, как каторжный, а что получал? Одни обещания! Потерпите, трудитесь, и ваши внуки попадут прямо в рай! Да не желаю я трудиться ради будущих поколений, я сам хочу хорошо пожить! Вот кричали, кричали и докричались – угодили в собственную мясорубку! Голову даю на отсечение: если б Марата не убили в девяносто третьем, и Марат бы угодил под нож гильотины – он тоже много врал.
– Ну уж нет, – сказала Дезире, – твоя голова пусть останется на плечах! – И уцепилась за руку мужа, а он обнял ее за плечи.
Элиана улыбнулась уголками губ. Ей нравился этот симпатичный светловолосый парень, простой, как земля или хлеб, казавшийся таким же надежным. Этого человека было не так-то легко переделать, запугать или сломить – его натуре была свойственна особая твердость. Вот заморочить голову, толкнуть не на тот путь – да. И молодая женщина подумала: не сыграли ли в этом роль традиции монархизма, который так защищал ее отец? Ведь в народе издавна бытовало пресловутое мнение: пусть думают там, наверху, а мы будем делать.
– Я так полагаю, и Робеспьер кончит тем же, хотя я этому и не рад, – продолжал Эмиль. – Ума не приложу, ради чего мы боролись – ради салонов богатых буржуа? Знаете, как некоторые из них нажились на продаже продовольствия и земель и военных поставках? Да они только и ждут, чтобы выплыть на поверхность со своим богатством и захватить всю власть! А мы – нищие, как и прежде. Хотя мы-то не так пострадали, у нас ничего никогда и не было, а вот вы, Элиана…
Он с сочувствием посмотрел на молодую женщину, укачивавшую ребенка: малыш расплакался, и Элиана взяла его на руки. Пока трудно было сказать, на кого похож мальчик, но волосы у него были темные, глаза – как изюминки, а кожа отливала нежной оливковой смуглотой. И склонившись к личику ребенка и любовно глядя на него, Элиана тихо произнесла:
– Да, вы правы, я очень многое потеряла, но, как ни странно, так же немало приобрела. Встретила настоящих друзей, научилась понимать жизнь…
– Жаль, напрасно пролилось столько крови, – сказала Дезире.
– Кровопролитие всегда бессмысленно, его нельзя оправдать никакими благими целями, – отвечала Элиана. – Во всяком случае, так считал мой отец.
– Да, за что боролись и с кем! – повторил Эмиль. – Со своими же братьями, соотечественниками, единоверцами! И какой дьявол попутал французов!
– Что ж, – печально промолвила Дезире, – будем надеяться, что все это скоро закончится.
На следующий день, ни свет ни заря Элиана спешила за пайком вместе с Дезире. Не успевшие отдохнуть за ночь, полусонные, они молча шли по улицам, слегка дрожа от утреннего холода, скрестив руки на груди и кутаясь в шали.
Свет редких фонарей покрывал мостовую золотистой пеленой, озарял фасады домов, между тем как ночной мрак над головой постепенно терял свою силу и тьма уходила за горизонт. К тому времени, как женщины дошли до места, лучи восходящего солнца прорвали занавес предутренней мглы и просвечивали сквозь темную листву деревьев, опаляли купола церквей, золотили перила мостов, погружались в Сену, отчего вода становилась розовой, как и облака, и казалось, что река отражается в небе, а небо – в реке.
