От пудинга я отказалась и принесла извинения, ссылаясь на усталость, что отнюдь не было притворством. Я была так измотана, что почти не обратила внимания на слова Колума:
— Спокойной вам ночи, миссис Бошан, завтра утром я попрошу кого-нибудь привести вас на прием.
Одна из служанок, заметив, как я ощупью пробираюсь по коридору, сжалилась надо мной и проводила со свечой до самой моей комнаты. Этой свечой она зажгла одну из тех, что стояли у меня на столе, и мягкий свет замерцал на каменных стенах, отчего мне на мгновение почудилось, что я в склепе. Едва служанка ушла, я отодвинула с окна вышитую занавеску, и неприятное ощущение исчезло, словно улетело с дуновением свежего воздуха, ворвавшимся в комнату. Я попыталась обдумать происшедшее, но разум отказывался воспринимать что бы то ни было — так мне хотелось спать. Я юркнула под плед, загасила свечу и заснула, глядя на медленно восходящую луну.
Наутро меня снова разбудила солидная миссис Фицгиббонс, которая принесла с собой полный набор косметики для знатной шотландской леди. Свинцовые гребенки — чтобы сделать более темными брови и ресницы, горшочки с порошком фиалкового корня и рисовой пудрой, какую-то палочку — я догадалась, что это краска для век, хоть никогда таких предметов не видела раньше, и, наконец, маленькую фарфоровую чашечку французских румян, на которой были изображены позолоченные лебеди.
Миссис Фицгиббонс сменила домотканое платье, в котором была накануне, на зеленое полосатое одеяние с шелковым корсажем; чулки на ней были желтые фильдекосовые. Следовательно, пресловутый прием был чем-то важным и значительным. Я хотела было настоять, что отправлюсь туда в собственном платье, просто из чувства противоречия, но вспомнила, какой взгляд бросил жирный Руперт на мой наряд, и отказалась от этой мысли.
К тому же мне был симпатичен Колум, несмотря на то что он собирался удерживать меня в замке на неопределенное время. Что касается его намерений, то мы еще посмотрим, решила я, пока тщательно накладывала румяна. Дугал сообщил, что молодой человек, которого я лечила, находится на конюшне. А в конюшне, как известно, обретаются лошади, а на лошади можно ускакать. Я твердо вознамерилась повидаться с Джейми, как только кончится «прием».
Приемная оказалась той же самой комнатой, в которой вчера обедали, но несколько трансформированной: столы, скамейки и табуреты отодвинули к стенам, главный стол убрали и заменили массивным гнутым креслом темного дерева, накрытым пледом, который я сочла тартаном клана Маккензи; на нем сочетались темно-зеленый и черный цвета, перекрещенные тонкими линиями — красными и белыми. Ветки падуба украшали стены, на каменных плитах пола разбросаны стебли камыша.
Совсем молодой волынщик стоял позади большого кресла и дул в маленькие трубочки волынки, извлекая разнообразные вздохи и хрипы. Там же собрались те, кого я посчитала наиболее приближенными слугами Колума: узколицый мужчина в клетчатых штанах и закопченной рубашке — он расположился возле стены; маленький лысый человек в кафтане из тонкой парчи — скорее всего, что-то вроде писаря, поскольку он восседал за столиком, на котором стояла роговая чернильница, лежали гусиные перья и бумага; затем еще двое крепких мускулистых мужчин — по-видимому, охранники, и, наконец, рядом с ними — самый большой человек, каких я видела.
Я смотрела на этого великана с некоторым страхом. Густые черные волосы спускались на лоб почти до самых бровей, густых и нависших. Такими же волосами заросли предплечья, выставленные на всеобщее обозрение из-под закатанных рукавов рубахи. В отличие от прочих мужчин, какие мне здесь встречались, великан, казалось, не был вооружен, если не считать маленького ножичка, торчавшего из-за верхнего края чулка. Я с трудом разглядела небольшую рукоятку в чаще густых курчавых волос, которыми покрыты были ноги выше чулок. Широкий кожаный пояс охватывал талию объемом дюймов сорок, но на поясе я не увидела ни кинжала, ни меча. Несмотря на устрашающие размеры, лицо у этого человека было вполне дружелюбное и беззлобное; он о чем-то весело переговаривался с узколицым, который по сравнению со своим гигантом-собеседником выглядел марионеткой.
Волынщик вдруг взялся за свой инструмент всерьез: начав с некоей отрыжки, перешел к раздирающему уши визгу, но постепенно ему удалось извлечь из волынки вполне приятную мелодию.
В холле присутствовало человек тридцать, а то и сорок; все они были значительно лучше одеты и выглядели куда ухоженнее, нежели те, кто присутствовал вчера на обеде. Все головы повернулись к дальнему концу приемной, откуда после музыкальной паузы, создавшей приподнятое настроение, появился Колум, а следом за ним, в нескольких шагах, Дугал.
Оба брата были одеты как положено для церемонии — в темно-зеленые килты и отлично сшитые куртки, Колум — в бледно-зеленую, Дугал — в желтовато-коричневую, оба в пледах, переброшенных через грудь и закрепленных на плече большой брошью с драгоценными камнями. Волосы у Колума были распущены, слегка смазаны маслом и свободными завитками опускались на плечи, а у Дугала собраны назад и заплетены в косу, по цвету почти такую же, как шелковая ткань его куртки.
Колум медленным шагом прошел через весь холл, кивая и улыбаясь направо и налево. Взглянув на противоположный конец помещения, я убедилась, что там тоже была дверь, совсем рядом с креслом для Колума. Он, разумеется, вполне мог войти в эту ближнюю, а не в дальнюю дверь. Значит, он вполне обдуманно демонстрировал собравшимся свои кривые ноги и неуклюжую походку. Сознательно подчеркивал контраст между собой и высоким, хорошо сложенным младшим братом, который не смотрел по сторонам и, подойдя вслед за Колумом к почетному креслу, занял место за его спинкой.
Колум уселся и, подождав немного, поднял руку. Завывания волынки оборвались на жалобном вопле, и «прием» начался.
Было ясно, что эта процедура совершается регулярно — Колум таким образом вершит суд и справедливость по отношению к своим ленникам и арендаторам, разбирает иски и разрешает споры. Соблюдалась определенная очередность в разборе дел, лысый письмоводитель оглашал имена, и их обладатели выступали вперед в установленном порядке.
Некоторые дела разбирались по-английски, но большинство — на гэльском языке. Я уже заметила раньше, что речи на этом языке включали в себя вращение глазами и притопывание ногами с целью усилить выразительность, и это почти не давало возможности судить о серьезности казуса на основании поведения тяжущихся.
Как я поняла, некий субъект весьма потрепанного вида — словно молью изъеденный, — с огромной шотландской сумкой-спорраном,[12] на отделку которой ушла, по-видимому, целая барсучья шкура, обвинял своего соседа ни много ни мало как в убийстве, поджоге, а также в похищении жены. Колум приподнял брови и быстро сказал что-то по-гэльски, отчего оба, истец и ответчик, ухватились за бока от смеха. Утерев глаза, истец кивнул и протянул руку ответчику, в то время как писец деловито строчил по бумаге, и скрип гусиного пера напоминал мышиную беготню.
