Эдмунд, побывавший уже у матери, нашел ее в страшнейшем нервном возбуждении и на вопрос, может ли Освальд прийти проститься к ней, получил ответ, что она слишком страдает, чтобы видеть кого-либо, за исключением сына. Молодой граф чувствовал себя крайне неловко, сообщая это двоюродному брату; он понимал, как неделикатно было отказать в прощании уезжавшему, и думал, что мать сможет все-таки побороть себя, чтобы хоть на несколько минут принять племянника.
К известию о том, что он больше не увидит тетки, Освальд отнесся очень спокойно и без всякого удивления. Он догадался, какая связь существовала между бесследным исчезновением медальона и нервным припадком. Графиня, конечно, узнала от Эбергарда, что сразу же после ее ухода из своей комнаты туда пришел ее племянник и оставался там некоторое время один.
Разговор за завтраком не отличался оживлением. Барон Гейдек не выказывал особенной сердечности племяннику, который сделал такой решительный поступок наперекор его воле. Эдмунд был расстроен разлукой, почувствовав всю ее тяжесть именно теперь, когда она была так близко, и только Освальд сохранял серьезное спокойствие. Когда встали из-за стола, молодого графа вызвали к приехавшему доктору. Барон Гейдек хотел пойти за ним, чтобы уговорить доктора быть построже с легкомысленным пациентом, но его остановил тихий голос Освальда. Как только они остались вдвоем, последний вынул из бокового кармана небольшой, тщательно сложенный и запечатанный сверток и произнес:
– Я надеялся перед отъездом еще переговорить с тетей, но так как это невозможно, то я прошу вас передать ей от меня последний привет. При этом я убедительно прошу вручить этот пакет в собственные руки графини, и лишь тогда, когда она будет одна.
– Что это за таинственное поручение? – удивился Гейдек. – И почему ты выбрал меня, а не Эдмунда?
– Едва ли тетушка пожелала бы, чтобы Эдмунд узнал что-нибудь о передаче или содержании этого свертка. Повторяю мою просьбу: передать ей это наедине.
Ледяной холод этих слов и гордый, грозный взгляд, сопровождавший их, были единственной местью, которую позволил себе молодой человек. Гейдек не понял его, но ему стало ясно, что здесь речь шла о чем-то необычном, и он, взяв сверток, произнес:
– Хорошо, я выполню твое поручение.
– Благодарю! – сказал уходя Освальд.
Разговор дальше продолжаться не мог, так как в комнату в сопровождении доктора вошел Эдмунд, пожелавший, чтобы врач навестил его мать, состояние здоровья которой очень его беспокоило.
Мнение доктора относительно обоих пациентов было весьма успокоительным. Рана графа заживала, а графиня страдала обычным нервным расстройством, явившимся следствием вчерашнего испуга. Обоим был предписан покой, а Эдмунд даже выпросил позволение проводить брата до экипажа.
Прощание Освальда с бароном Гейдеком было очень коротким и холодным, зато при расставании до крайности был расстроен Эдмунд. Он очень просил Освальда во что бы то ни стало приехать на свадьбу в Эттерсберг, а сам обещал вскоре приехать в столицу. Освальд слушал его с печальной улыбкой; он знал, что ни того, ни другого не будет – графиня, несомненно, найдет средство удержать сына от обещанного посещения. Еще одно последнее объятие, и экипаж укатил, поднимая клубы пыли.
Возвратившись в замок, Эдмунд почувствовал пустоту от разлуки с другом детства.
Прошло более двух часов после отъезда Освальда, и лишь тогда барон Гейдек отправился к сестре исполнить принятое на себя поручение. Он не торопился, так как при существовавших натянутых отношениях между Освальдом и теткой едва ли можно было предположить, чтобы этот «последний привет» был приятен. Поэтому он сначала решил отложить его до следующего дня, но взгляд и тон Освальда при передаче пакета показались ему такими значительными, что он решил покончить с делом сегодня же. По его желанию графиня выслала камеристку с приказанием никого не пускать, и брат с сестрой долгое время оставались одни.
Бледная и взволнованная графиня сидела на кушетке. Было видно, сколько она выстрадала со вчерашнего вечера и страдала еще теперь, безмолвно выслушивая упреки брата, который с открытым пакетом стоял перед ней.
– Итак, ты действительно не могла расстаться с этим несчастным портретом! – произнес он, правда, пониженным, но очень возбужденным голосом. – Я думал, он уже давно уничтожен. Что за безумие хранить его!
– Не брани меня, Арман! – прерывающимся от слез голосом воскликнула графиня. – Это единственное воспоминание, которое я сохранила. Я получила его с последним приветом, когда он погиб.
– И ради этой сентиментальности ты не боялась навлечь на себя и сына такую страшную опасность? Разве черты лица не достаточно красноречивы? Когда Эдмунд был еще ребенком, сходство не было таким ярким; теперь же, когда он в том же возрасте, в каком был тот, оно прямо поразительно. Ты знаешь, в чьих руках находился портрет?
– Я знала это со вчерашнего вечера. Боже мой, что после этого может произойти?
– Ничего! – холодно проговорил Гейдек. – Доказательством тому служит возвращение. Освальд слишком опытный юрист, чтобы не смог понять, что простой портрет еще не представляет собой доказательства и что на нем нельзя обосновать никакого обвинения. Несмотря на это, он все же поступил великодушно, возвратив его. Другой употребил бы его для шантажа. Этот портрет не должен больше существовать.
– Я уничтожу его, – тихо пролепетала графиня.
– Нет, это сделаю я, – возразил брат, тщательно пряча медальон в карман. – Ты опять поддашься романтическим мечтам. Однажды мне уже пришлось спасать тебя от опасности, Констанция, теперь я должен сделать то же самое. Прах погребен несколько лет назад, не дай ему воскреснуть снова, а то он легко может разрушить все счастье в Эттерсберге. Этот несчастный медальон должен исчезнуть сегодня же. Того, что находится в нем, Эдмунд совершенно не должен знать, так же как этого не подозревал твой муж…
Последние слова он произнес невольно повышенным тоном, но вдруг замолчал, так как в ту же минуту открылась дверь соседней комнаты, и на пороге появился Эдмунд.
– Что я не должен знать? – резко и быстро спросил он. Молодой граф не допускал и мысли, что приказ графини никого не принимать относился также и к нему. Чтобы не беспокоить матери, он тихонько прошел через соседнюю комнату. При закрытых дверях и пониженном тоне разговора ему трудно было услышать что-нибудь, кроме последних слов дяди. Об этом говорило и выражение его лица, на котором было написано изумление, но не ужас. Несмотря на это, графиня вздрогнула, и для того, чтобы заставить ее овладеть собой, потребовалось безмолвное, но многозначительное предупреждение барона, с силой сжавшего ее руку.
