Я должна была бы почувствовать, что грядет взрыв, потому что его резкие движения свидетельствовали о недовольстве работой, даже об отчаянии. Но я была слишком захвачена своими воспоминаниями и фантазиями.
Меня внезапно и грубо вернула к действительности его вспышка: он схватил холст с мольберта и швырнул через комнату так, что тот ударился о стену.
— Проклятье! — крикнул он.
Я, вздрогнув от неожиданности, вскочила с места, подхватив юбки, а он беспокойно заходил по комнате.
Нервным жестом пригладив волосы, он остановился у окна и теперь смотрел сквозь обледеневщее стекло.
— Мои картины могут поспорить по верности жизни с полотнами Антуана Ватто [6], и все же мои пальцы немеют, а глаза слепнут, когда я пытаюсь изобразить ваше лицо.
— Мое, сэр?
— Да, ваше, мисс.
Он резко повернулся ко мне, глаза его были похожи на подернутые пеплом уголья, полыхавшие сумрачным огнем. Потом Ник посмотрел на свои руки.
— Почему они не следуют за моей мыслью, за моей фантазией?
Я попыталась заговорить весело, будто ничего не произошло:
— У вас твердая рука, милорд.
Потом я поспешила к брошенному им холсту и подняла его с полу. Глядя вниз на лицо, черты которого пока еще смутно вырисовывались, я заметила линию волнистых волос, таких же черных и волнистых, как мои. Они были немного короче на картине, но богатство цвета и живой блеск даже превосходили мои собственные.
— Лицо без глаз? Без рта? — рассмеялась я. — Неужели я столь безлика, милорд?
Николас смотрел на меня с подозрением.
— Вы насмехаетесь надо мной? — спросил он.
— Насмехаюсь над вами?
Склонив голову, я снова теперь смотрела на полотно.
— Кто бы она ни была, она очень хорошенькая. И я ей завидую.
Он медленно пересек комнату и остановился рядом со мной. Я изо всех сил старалась не сделать шаг вперед и не прижаться к нему, не утонуть в даре, исходившем от его тела. Потому что само его присутствие вытягивало из меня силы, оставляло меня слабой, почти бездыханной и полной томления. В тишине, царившей в комнате, я отчетливо слышала его глубокое дыхание, а взгляд его не отрывался от моего лица.
— Завидуете? — спросил он спокойно, потом дотронулся до моего лица. Николас приподнял пальцем мой подбородок и потянул кверху. Прикосновение его было нежным. Он внимательно разглядывал мое лицо: глаза, в которых блестели слезы и таились все невысказанные слова, которые мне так хотелось произнести, мои полураскрытые в ожидании губы, трепетавшие при воспоминании о его поцелуях, мои щеки, теперь зардевшиеся от смущения…
— Глупое дитя, — сказал он. — Краски на палитре тусклы по сравнению с красотой, которую я ощущаю кончиками пальцев.
— Красотой? Нет, сэр, я не красива. Я даже не хорошенькая.
Легкое движение его пальца заставило меня чуть больше поднять голову. Его лицо склонилось ко мне.
— Вы не боитесь меня? — спросил он мягко, — Нет.
Его глаза всматривались в мое лицо, плечи, руки, возможно, он искал свидетельства моей лжи. Наконец рука его опустилась, он отвернулся.
— С кем вы виделись в деревне? Вы сказали, с другом?
— Да, с другом.
— Это мужчина?
— Да, мужчина.
— А-а… — Он по-прежнему смотрел в окно. — А что, если я запрещу вам видеться с ним снова?
— В этом случае при всем моем уважении к вам я скажу, что это вас не касается.
Я поставила портрет на мольберт и подняла с полу кисти.
— Вы еще будете работать?
— Вы любите его?
Я промолчала. Конечно, я любила Брэббса, но совсем не так, как он предположил.
— Вы выйдете замуж за сына какого-нибудь пастуха и оставите меня?
Он ждал моего ответа — я видела, как напряжены его плечи.
— Мне ненавистна мысль о том, что вы покидаете меня…
В этот момент, равный для меня вечности, когда во мне трепетала каждая клеточка, я продолжала молча смотреть на его профиль, выделявшийся на фоне окна. О, как я любила его в это мгновение! Как я любила за эту ранимость, которую распозна-ла в его тоне, как радовалась невысказанному на-щеку на его привязанность ко мне. Я слышала это в его голосе прежде, тысячу лет назад.
Не было ли слишком большой самонадеянностью рассчитывать, что искра любви ко мне, согревавшая некогда его благородное сердце, разгорелась вновь?
От этой мысли у меня закружилась голова. Неужели где-то глубоко в его сознании таилось воспоминание о том, что мы когда-то испытывали друг к другу, и теперь эта память постепенно возвращалась к нему, пробивалась к поверхности? И я решила узнать это.
— Я подозреваю, что Уолтхэмстоу — тоскливое место, где человек чувствует свое одиночество, верно?
— Это настоящая тюрьма, мисс. Вы правы, здесь очень одиноко.
— Вам надо чаще выходить из дома.
— И дать сплетникам новую пищу для болтовни? Я так не думаю.
Он мягко улыбнулся мне.
— Но ведь вы ходите в таверну с Джимом пропустить стаканчик. Вы находите это место прият ным?
— Нечасто.
— В таком случае зачем вы туда ходите?
Он пожал плечами с беззаботным видом, и я подумала, что этот разговор никуда нас не приведет. И решилась сделать более прозрачный намек — Вы ходили туда, чтобы избавиться от общества своей жены?
Губы его сжались.
В эту минуту я спросила себя: ане сказать ли ему, кто я, не признаться ли во всем, не объявить о цели своего возвращения? Однако от одной этой мысли мне стало страшно.
Ведь, в конце концов, я была для него незнакомкой. Он не помнил сейчас о чувствах, которые когда-то нас связывали, и заподозрил бы у меня заднюю мысль. Я не могла рисковать возможностью находиться рядом со своим ребенком.
К тому же для Николаса Уиндхэма я умерла А вдруг действительно его психика стала столь шаткой, что он был способен поверить в то, что его преследует призрак его умершей жены? Как он может отреагировать на мои признания?
Чтобы возродить любовь, которую он некогда питал ко мне, требовалось время. Пока я находилась за тяжелыми замками в Ройал-Оуксе, я не раз видела, как не слишком устойчивая психика больных полностью ломалась от прикосновения нетерпеливой руки или одного невпопад произнесенного слова.
О, нет, я не могла так рисковать. Я не стала бы так рисковать ни за что на свете. Однажды я уже потеряла его, и пустота, образовавшаяся в моей душе, ввергла меня в отчаяние.
Сложив на столик его кисти, я пожелала Николасу доброй ночи. Он не ответил и, когда я выходила из комнаты, продолжал смотреть в окно.
Следующие несколько часов я провела в своей комнате. Поспешно осмотрев свои вещи и не обнаружив признаков вторжения, я пришла к выводу, что среди моих вещей не было ничего, что дало бы основание снова поместить меня в злополучную лечебницу в Менстоне. Свидетельство моего пребывания там я носила на себе. Над локтем у меня было выжжено клеймо.
