– О, вы проснулись, – сказала она.
– Конечно, проснулась, – проговорила Луиза, но ее голос звучал очень странно. Звуки были низкими, хриплыми и сливались вместе, словно их издавал пьяный.
– Тише, тише, – всполошилась женщина. – Вам пока лучше не разговаривать.
– Кто вы?
– Я – Памела, служанка его милости. Он будет очень рад, что вы наконец проснулись. – Женщина встала и положила ладонь на лоб Луизы. На ней было простое черное платье и белый фартук, накрахмаленный и тщательно отутюженный. Край жесткой манжеты оцарапал щеку Луизы. – Слава богу, у вас больше нет жара.
Руки Луизы коснулось что-то теплое и влажное. Она немного повернула голову и увидела Куинси, смотревшего на нее с надеждой.
Памела ахнула и замахала руками на собаку:
– Ах ты, негодник, немедленно слезь с постели!
– Нет, пусть останется, – попыталась сказать Луиза, но песик, очевидно, привыкший подчиняться женщине, спрыгнул с кровати и скрылся из виду. Его коготки некоторое время цокали по деревянным половицам, потом он, вероятно, лег и громко вздохнул – с облегчением или смирением.
– Я хочу пить, – прохрипела Луиза.
– Конечно, хотите, бедняжка. – Женщина протянула куда-то руку. Когда эта рука снова появилась в поле зрения Луизы, в ней был стакан с водой, который она приложила к ее пересохшим потрескавшимся губам. – Попробуйте это.
Почувствовав во рту благословенную влагу, Луиза едва не расплакалась от счастья. Она подалась вперед и стала жадно пить, не обращая внимания, что жидкость льется на подбородок, шею и на грудь.
– Вот и хорошо.
Опустевший стакан исчез. Теперь в руке женщины оказалась тканевая салфетка, которой она стала промокать разлитую воду. А Луиза неожиданно встревожилась. Где она? Кто она? Что случилось?
Она – Луиза. Случилось… что-то плохое. Ее сестры!
– Мои сестры! – воскликнула она и попыталась поднять голову, но шея явно не желала держать такую тяжесть.
– Мне ничего не известно о ваших сестрах, – проговорила Памела. – Возможно, его милость вам что-нибудь расскажет.
– Его милость?
– Граф Сомертон.
Услышав это имя, в мозгах Луизы словно прорвалась плотина, и она все вспомнила. Кабинет. Шкатулка. Ее маскировка.
Олимпия. Динглби. Ее сестры. Петер и князь Рудольф.
Боже правый! Ее маскировка!
– А теперь спокойно лежите и отдыхайте, – сказала Памела, вставая. – Я пошлю кого-нибудь к его светлости. Надо сообщить ему, что вы наконец проснулись.
– Нет-нет! Я…
Открылась дверь, впустив в комнату болезненно яркий свет. Луиза отвернулась.
– Граф будет очень рад, что вы очнулись, – сказала Памела. – Он сам много времени провел у вашей постели, наблюдая, как вы боретесь с болезнью. Вы все время бредили.
– Болезнь? Какая?
– Тиф, конечно. Очень тяжелый случай. Мы уже думали, что вы не выкарабкаетесь. Только его милость не терял надежды.
Дверь тихо закрылась.
Ребенком граф Сомертон был очень одинок. Его брат и сестра еще в младенчестве скончались от каких-то детских болезней. Предоставленный самому себе, мальчик знал все ручейки и пригорки старого семейного поместья в Нортгемптоншире, все овраги и тропинки, был знаком со всеми местными жителями. На лугу у пруда он впервые увидел лису, точнее, ее заметили собаки, и в последовавшей короткой схватке лиса не вышла победительницей. Уже юношей он провел целое лето, с удовольствием валяясь в пахучем сене с молодой женой Билли Сайкса, который обрабатывал землю на Якобс-Хилл в течение сорока лет и был несказанно рад, когда в следующем апреле под его крышей родился крепкий здоровый сын. Семнадцатилетний Сомертон потрясенно взирал на темноволосое верещащее последствие своих развлечений. «Какой он красивый и сильный, – гордо сказал Билли. – Он будет обрабатывать землю после меня. Он справится».
Теперь стога остались нетронутыми, а яблоня у двери как раз начала цвести. Сомертон пустил лошадь галопом, словно хотел обогнать воспоминания. Маленький Билли, достигнув восемнадцатилетнего возраста, действительно взял на себя заботу о земле, а его пухленькая розовощекая жена уже ждала ребенка. Бесс Сайкс написала ему письмо – сообщила новости. Оно пришло за две недели до тридцать седьмого дня рождения графа. В таком возрасте мужчина уже должен быть окружен любящей семьей – женой, детишками, собаками. Сомертон продиктовал Маркему ответ и велел вложить в письмо пятьдесят фунтов – подарок будущим родителям. Маркем удивленно поднял брови и выполнил поручение.
Точнее, она выполнила поручение.
Кровь снова забурлила в жилах. Так было всегда, когда Сомертон думал о своем секретаре. О ней. Он снова подстегнул лошадь и скакал галопом, пока над возвышенностью Якобс-Хилл не показались трубы Сомертон-Хауса. Старые кирпичные стены на ярком апрельском солнце полыхали огнем. Окна комнаты Маркема… ее комнаты… располагались в юго-восточном углу дома. В них весело играло утреннее солнце. Надо сказать экономке, чтобы как можно тщательнее задернули шторы. Свет режет ей глаза. Они ненадолго откроют окна, чтобы проветрить комнату, но ближе к вечеру, когда солнце будет уже с другой стороны дома. Сомертон ненавидел запах болезни, считая его символом смерти и разложения. Зато на улице свежий воздух был насыщен запахами зеленой травы и дождя, запахами жизни. Именно это необходимо Маркему.
Сомертон сосредоточился на деталях, чтобы отвлечься от других мыслей, – о ней, хрупкой девушке, нежданно-негаданно ворвавшейся в его жизнь. Так он делал каждый день, с тех пор как месяц назад привез ее сюда, – дрожащую, сжигаемую жаром, что-то бормотавшую в бреду. Он покинул Лондон, потому что больше не мог выносить его, и Маркем заплатил за это высокую цену. В течение долгой поездки сначала на поезде, потом в экипаже ему с каждым часом становилось все хуже и хуже. Граф внес секретаря в комнату на руках, послал за доктором и стал аккуратно его раздевать.
Кулаки Сомертона сжались. Он дернул поводья, заставив коня раздраженно мотнуть головой. Он вспомнил, как впервые увидел ее тело, как с изумлением и ужасом смотрел на ее груди, на изящный изгиб бедер. Он испытывал одновременно ярость и грусть, не мог не думать о тайне, которую хранила эта худенькая девушка.
Граф подъехал к конюшне и спрыгнул на землю едва ли не раньше, чем Байрон остановился. Бросив поводья подоспевшему груму, он буркнул:
– Позаботься о нем как следует. – Не задержавшись ни на минуту, он быстро зашагал к широкой мраморной лестнице, ведущей в Сомертон-Хаус.
Неужели жар вернется? Он часто снижался по утрам, но уже в полдень температура снова начинала подниматься, принося с собой дрожь и лихорадочный бред, от которых не могли избавить ни дополнительные одеяла, ни огонь в камине. Один раз, когда никого не было рядом, граф лег рядом с девушкой и прижимал ее пылающее тело к себе, пока она не перестала дрожать. Она постоянно что-то бормотала в бреду, но слова ее были бессвязными – по крайней мере граф не мог найти в них никакого смысла.
