Весть о том, что Минос взял неприступную Нису, разнеслась по всей Аттике и посеяла панику. Через пару недель критское войско, разрушив и разграбив по пути несколько небольших селений, приступило к осаде Афин. Город охватил плач, многие женщины покончили с собой, повесившись по афинской традиции на фруктовых деревьях в окрестностях города: странно и страшно было смотреть, как раскачиваются на ветру их тела.
Афины не сдавались, но на город одно за другим стали обрушиваться несчастья: в течение месяца страшные землетрясения сотрясали Аттику, сея разрушения, голод и болезни, при этом оставляя критян невредимыми. Афинское посольство отправилось в Дельфы за советом и получило страшный для Эгея ответ: «Отдайте Миносу все, что он попросит за смерть Андрогея». Эгей пришел в наш лагерь один, без охраны, и поведал Миносу о пророчестве.
— Мои требования будут справедливыми, ведь я ценю справедливость больше всего на свете, — сказал Минос. — Ты убил моего сына Андрогея. Я хочу, чтобы ты принес мне в жертву всех своих сыновей.
— Мне жаль это говорить, — ответил Эгей, — но, несмотря на все мои мольбы, боги не захотели послать мне детей.
Минос не поверил афинскому царю, но все допрошенные жители города подтвердили: у Эгея не было наследников. Тогда критский царь решил, что сына Эгея, должно быть, прячут от народа, а может быть, и от самого царя, и сформулировал свои требования по-другому:
— Каждые девять лет мои люди будут приезжать в Афины, чтобы выбрать семь самых статных юношей и семь самых красивых девушек из числа афинской знати и царской семьи. Их станут отвозить на Крит, чтобы отдать на съедение Минотавру, чудовищу, живущему в недрах горы Юктас. Лишь эта кровь утолит мою жажду мести.
Получив согласие Эгея и отобрав первые четырнадцать жертв, Минос снял осаду, и критский флот отправился домой.
Когда я вернулся из Аттики, моя жизнь резко изменилась: Минос щедро отблагодарил меня за успешное лечение, и я вдруг стал богат. Разумеется, с возвращением к Пасифае к Миносу вернулся его недуг, но, поскольку он опять стал пользоваться носилками и есть без удержу, моей славе великого врачевателя ничто не угрожало.
Однако увиденные мной ужасы войны навсегда превратили меня в грустного человека и истового почитателя Богини. Так что почти все свое богатство я отдал жрицам, чтобы те раздали его жителям трущоб. Себе я оставил достаточно денег для безбедной жизни и испросил у царя разрешения остаться во дворце, вместо того чтобы переехать в собственную усадьбу, как поступало большинство разбогатевших ахейцев.
Я с неохотой вернулся к своим ночным похождениям в Магог и каждую ночь смотрел, как счастье рекой течет перед моими глазами, но сам себя счастливым не чувствовал. Я почти позабыл Ариадну, хотя она стала столь близкой, сколь и недоступной. Вино, которое дарило радость другим, превратилось для меня в медленный яд. Каждое полнолуние я страшно напивался и отчужденно бродил по улицам, пока какая-нибудь женщина не останавливала на мне свое внимание и не овладевала мной. Так прошло несколько лет: я разрушал свое тело, ни о чем не заботясь, ничем не интересуясь, с трудом справляясь с немногими возложенными на меня обязанностями, лишь благодаря которым и не наложил на себя руки.
Я смутно помню ночь, когда познакомился с Пиритом. Я как раз покидал Магог, твердо решив на время бросить пить, чтобы очистить разум и тело, а он появился передо мной с протянутой рукой.
— Что тебе нужно, чужеземец? — спросил я, подняв взгляд и наткнувшись на его черные блестящие глаза.
— Меня устроит любая милостыня, — ответил он, — но если бы я мог выбирать, я бы хотел быть таким же пьяным, как и ты.
Я отдал ему единственное, что у меня было: подаренную Ариадной серебряную сережку, которую я не без труда вытащил из уха. Прохожий поблагодарил меня и засмеялся странным смехом, заставившим меня еще раз внимательно посмотреть на него: его улыбка была одновременно привлекательной и жестокой, а под лохмотьями угадывалось молодое и сильное тело.
— А теперь, — слова давались мне с невыносимым трудом, — мы напоим тебя как следует.
Я отвел его в Магог или, скорее, дотащился до Магога вместе с ним. Мы вновь попали в самый разгар праздника, с которого я только-только ушел. Хотя все увиденное и было ему в новинку, Пирит быстро освоился. Он легко сошелся с кноссцами, которые в разговоре с ахейцами обычно замыкаются и молчат.
— Внезапно откуда-то появилась Ариадна. Глаза Пирита засверкали, едва он увидел, как она входит в сад, где мы праздновали возвращение одного нашего близкого друга из Лидии. Увидев, что я не один, Ариадна подошла поздороваться. Ее поцелуй на некоторое время вернул мне способность соображать.
— Дорогой, да ты, как я погляжу, умеешь утолять жажду, — насмешливо сказала она, учуяв, как от меня разит вином.
Я почувствовал, как удивился мой спутник. Греки считают, что кносские женщины ведут себя как ахейские блудницы и их повадки вызывают у мужчин смесь возмущения, стыда и возбуждения.
— Да и ты, милая, как я погляжу, тоже это умеешь, — выдавил из себя я.
Польщенная Ариадна скорчила милую гримаску, хотя было видно, что она пришла сюда не выслушивать мои комплименты. Заметив смущенного и немного пьяного Пирита, царица переключилась на него.
— Эта сережка мне что-то напоминает, чужеземец, — сказала она, признав свой подарок.
— Она напоминает тебе о том, как будет украшать твое прекрасное лицо, — сказал Пирит, снимая ее. — Я носил ее, чтобы отдать первой женщине, которой она понравится.
Неслыханный жест для ахейского попрошайки. Под белой маской Ариадны мелькнула улыбка: ее не столько обрадовал неожиданный поступок ахейца, сколько насмешила судьба сережки, нежданно вновь попавшей к ней в руки.
— Какой же ахейский народ имеет обычай носить лохмотья с серебряными украшениями? — спросила она.
Пирит слегка покраснел.
— Я афинянин или, вернее, был им до недавнего времени. Теперь я кноссец, если я правильно понял ваши правила гостеприимства.
Ариадна улыбнулась и оглянулась, ища глазами хозяина сада. Пирит смущенно замолчал и вернулся к выпивке. Ночь была длинной. Кто-то дал мне лиру, но я был уже слишком пьян, чтобы играть. Ариадна, повинуясь желанию хозяина, освятила вино, которое мы пили. Она сама ввела обычай освящать питье не для религиозных празднеств, а для обычных посиделок. Эта маленькая ересь получила широкое признание среди кносской молодежи, которая злоупотребляла божественной амброзией, стремясь прожить короткую, но полнокровную жизнь. Дело в том, что жрицы добавляли в священный напиток особый сорт маслин, и он давал ощущения в десятки раз более сильные, чем от обычного вина, но при этом становился смертельно опасным. Человек, не знающий меры, быстро терял связь с реальностью: вино превращало его в блаженного, устами которого говорила Богиня, жизнь несчастного мало-помалу превращалась в кошмар наяву, и вскоре он умирал. Должен признать, что сам во многом поспособствовал распространению подобного обычая своими песнями.
