Ролло скоро понял, что с огнем уже не совладать. Плащ в его руках загорелся, и он отбросил его. Стал отступать, схватил Эмму за шиворот, потащил к выходу. Он был в ярости, почти не видел, как к сараю, привлеченные криками Лив и заревом разгоревшегося пожара, сбегались люди. Рывком поставил Эмму на ноги, ударил наотмашь по щеке, еще, еще раз. Она не падала лишь потому, что он удерживал ее за край плаща на груди. Сквозь звон в ушах не сразу различила голоса вокруг. Ролло вновь тряхнул ее, так что у нее откинулась голова, разметались волосы.
– Маленькая дрянь!..
Почти у своего лица она увидела искаженное дикой злобой подергивающееся лицо Ролло. И моментально заслонилась, прикрыв глаза. Вернее, маленький шрам на скуле.
Ролло, тяжело дыша, наконец отпустил ее. Вокруг толпились люди, наблюдая, как конунг наказывал жену. При свете огней, обнаженный, огромный, он казался ей особенно ужасным. Слышны были визги Лив, кричавшей, что Эмма устроила пожар, что она хотела их сжечь.
Эмма спрятала лицо в ладони. Потом резко подняла голову.
– Будь ты проклят, Ру! Я ненавижу тебя! Будь ты проклят!
Он боялась его невероятно, но и была безумна от гнева. Сжала кулачки, словно готовилась вновь кинуться на него. Но он не обратил внимания, отвернулся на свет огня. Кто-то подал ему накидку, он резко запахнулся в нее. Вокруг суетились люди, тащили ведра с водой, шумели.
– Она хотела сжечь мою виллу! – кричал Гаук, метался, то отдавая распоряжения, то вдруг кинулся к Эмме так, словно собирался тоже ударить ее. Ролло резко остановил его, оттолкнул.
– Ты мне изменил! – кричала Эмма, не замечая гнева Гаука, не замечая ничего вокруг.
– Вполне заслуженно, – огрызнулся Ролло. – Я мужчина, а у меня жена – шлюха. И я могу спать с любой женщиной, какую пожелаю.
– Я убью тебя!
Он лишь смотрел на нее. Вокруг столпились люди Ролло. Кого эта сцена забавляла, кто был мрачен. Их спокойствие составляло странный контраст с тушившими пожар челядинцами ярла. Они ждали, что же предпримет их конунг по отношению к жене. Но он не двигался. И Эмма, несмотря на всю свою ярость, испугалась его спокойствия. Когда он не давал выхода своему гневу, он становился бесчеловечен. Когда-то с таким же спокойным лицом он отдал ее своим воинам после набега на монастырь, где она выросла. И сейчас, глядя на него, она стала дрожать от страха и ярости.
Ролло перевел дыхание.
– Убирайся. – Он сплюнул. – Езжай в Руан, жди моих распоряжений.
– Ты изменил мне, – повторяла она, как в бреду, – ты назвал меня своей женой, и я не желаю делить тебя с другой женщиной.
Но он уже ушел. Стало темнее, так как пожар удалось потушить, лишь едкий белесый дым плыл в воздухе, и Эмме стало казаться, что она попала в их языческую, туманную Хель. Как суровы и злорадны были лица северян, что с трудом различались во мраке. И как сильно болело у нее сердце… Наверное, сердце. Она слышала, что оно может болеть.
– Тебе лучше и впрямь уехать, огненноглазая, – сказал где-то рядом голос Бьерна, но сам он уже отошел, затерявшись среди дыма, мрака и других теней.
Где-то там был и Ролло. И Лив… У Эммы вдруг прошла вся ее ярость. Ей стало страшно. Захотелось найти Ролло и извиниться. Да, да. Она больше не думала о своей ревности и гневе. Знала – викинги имеют право изгнать жену, за которой водился такой проступок, как попытка убийства.
В темноте к ней подошел Беренгар.
– Я велел вновь оседлать лошадей. Вряд ли стоит здесь дожидаться рассвета.
Прежде чем он ее увел, она все же успела увидеть Ролло. Он был уже одет в штаны и башмаки. Натягивал через голову тунику. Рядом стоял Лодин, что-то говорил. Подошел нарядный, как вельможа, Гаук. И еще там была Лив.
Епископ Франкон не любил поездок. Его изнеженное рыхлое тело не было приспособлено к передвижению по ухабистым дорогам, даже в крытом дормезе, днище которого устилали меха и пуховики. И хотя путь из Руана в Эрве проходил по старому, еще римскому, тракту, где некоторые участки хорошо сохранились, Франкон отчаянно страдал от тряски. Не так давно он уже проделал одно утомительное путешествие в Тросли и назад. И вот опять.
Он откидывался на тюфяки, нюхал ароматные соли, но грохот колес дормеза, скрип, щелканье кнута по спинам волов болью отдавались в голове. На зубах скрипела пыль, епископа укачивало. Ох, эта изнуряющая тряска! Поэтому он приветствовал каждую остановку – у недавно возведенного креста, у источника, в деревушке, возле частокола усадьбы знатного нормандца.
Походную мессу часто служили прямо под открытым небом. Паломники опускались на колени, вторили молитвам. После таких остановок, количество паломников все увеличивалось. Это радовало епископа, ибо каждый из примкнувших к шествию нормандцев свидетельствовал о возрождении в этих, завоеванных язычниками, землях религии истинного Бога, хотя Франкон и вынужден был смотреть сквозь пальцы, как те же паломники-христиане преклоняли колена и у придорожных святилищ прежних богов.
Большинство паломников были жителями деревень, они были бедно одеты, в простых дерюгах и босые. В руках – привычные дорожные посохи, на поясе – выдолбленные из тыквы бутыли с водой. Но были среди них и ехавшие верхом состоятельные руанцы, и несколько старых викингов, проживших слишком долго, чтобы рассчитывать на смерть с мечом в руке и пир в чертогах Валгаллы. Эти держались особняком, а следовавшие за ними рабы вели навьюченных мулов с поклажей, разбивали шатры, чтобы их господа могли расположиться со всеми удобствами.
Шествие передвигалось медленно, но без каких бы то ни было задержек и неприятностей. Возможность спокойного передвижения по Нормандии была еще одной заслугой язычника Ролло. Люди больше не боялись путешествовать, выезжать за ограду крепостей и усадеб, ибо каждый хозяин нормандских поселений обязан был выделять людей на патрулирование дорог для предотвращения грабежей. Поэтому те из северян, что были не охочи повиноваться Ролло и готовы были поживиться в его землях, вынуждены были покинуть Нормандию либо принять законы конунга, а разбойники перевелись из-за постоянной военизированной охраны дорог.
На десятый день шествие паломников вброд перешло реку Итон, стало двигаться вдоль ее берегов. Плиты большей частью здесь ушли в землю, кругом были бугры и колдобины, следы тащимого волоком леса и глубокие колеи от телег с углем. Кругом шумели старые дубы. Когда попадались хижины, из них выходили селяне – лохматые, в истертых шкурах и дерюге, грязные, полудикие. Они с интересом следили за процессией, открыв рты, дивились на парчовые хоругви, сверкавшие на шестах кресты. Глядя на крытую телегу-дормез с ковровыми занавесками, стаскивали колпаки, помогали подтолкнуть ее на ухабах. Вид вооруженных норманнов с секирами и дротиками у седла был для них привычнее христианских служителей, и они лишь дивились, когда монахи, помахивая дымящимся кадилом, начинали петь очередной псалом, а паломники нестройным хором подхватывали литанию.
