Отчего этот человек боялся свою дочь? Ловель был уверен, что страх, а не любовь, заставил Генри Дунбара побледнеть. Отчего отец мог испугаться своей дочери?
В ответ на эти вопросы в голове Ловеля возникло жестокое, роковое подозрение. Генри Дунбар убил Джозефа Вильмота, и сознание своей виновности сразило его при первом прикосновении невинных уст его дочери.
Как страшно, если это было правдой! Как страшно думать, что Лора должна вечно, ежедневно, ежечасно сталкиваться с преступником, с убийцей!
«Я поклялся любить ее вечно, хотя любовь моя и безнадежна; я обещал преданно служить ей, если она будет нуждаться в моей помощи», — думал Ловель.
Молодой адвокат напряженно следил за своим клиентом; ему показалось, что в веселости банкира было что-то неестественное, лихорадочное. Вскоре после обеда дамы вышли из столовой, а Генри Дунбар и Ловель остались одни за длинным столом, украшенным хрустальными графинами и севрскими вазами.
— Я поеду завтра в Модслей-Аббэ, — сказал Дунбар. — Мне нужно отдохнуть после всех этих треволнений; к тому же Лора любит Модслей гораздо больше Лондона. А вы думаете возвратиться в Варвикшир, мистер Ловель?
— Да, непременно; отец ждал меня уже на прошлой неделе; я приехал в Лондон, только чтобы проводить мисс Дунбар.
— Неужели? Это более чем любезно с вашей стороны. Судя по письмам моей дочери, вы давно с ней знакомы.
— Да, мы выросли вместе. Я раньше часто бывал в Аббэ.
— Я надеюсь, сейчас вы будете бывать там еще чаще, — сказал Генри Дунбар с любезной улыбкой. — Мне кажется, я могу угадать тайну вашего сердца, любезный Ловель. Если не ошибаюсь, вы питаете к моей дочери более чем дружеские чувства?
Ловель ничего не ответил; сердце его тревожно забилось. Пристально взглянув на Генри Дунбара, он опустил голову.
— Вот видите, я угадал, — произнес Дунбар.
— Да, сэр, я люблю мисс Дунбар горячо, пламенно, но…
— Но что? Она — дочь миллионера, и вы боитесь, что отец откажет вам в ее руке?
— Нет, мистер Дунбар. Если б ваша дочь любила меня так же горячо, как я ее люблю, я бы женился на ней вопреки вам, вопреки всему свету. Я бы сумел проложить себе дорогу к богатству и славе. Но Лора меня не любит; я говорил с ней, и она…
— Вам отказала?
— Да.
— Фи! Девушки ее лет изменчивы, как погода. Не отчаивайтесь, мистер Ловель; что же касается моего согласия, то вы можете его получить хоть завтра. Вы красивый, умный и приятный молодой человек; чего еще нужно молодой девушке? У меня нет никаких предрассудков, мистер Ловель, и я бы очень желал, чтобы вы были мужем моей дочери, потому что уверен в вашей любви к ней. Вот вам моя рука.
С этими словами он протянул руку, и Ловель пожал ее, хотя несколько принужденно.
— Благодарю, сэр, — сказал он. — И…
Он хотел прибавить еще что-то, но слова замерли на его устах. Ужас, овладевший им после утренней сцены, лежал тяжелым гнетом на его сердце. Несмотря на все его усилия, он не мог освободиться от страшного сомнения. Слова мистера Дунбара, казалось, прямо истекали из доброго, человеколюбивого сердца, но, может быть, банкир хотел поскорее отделаться от своей дочери?
Утром он испугался, увидев ее, а теперь торопился отдать ее первому попавшемуся человеку, несмотря на то, что этот человек вовсе не годился ей в женихи со светской точки зрения.
Не тяготило ли его присутствие невинной девушки и не желал ли он поскорее отделаться от нее? Вот вопрос, который задавал себе Ловель.
— Я буду очень занят сегодня вечером, — сказал мистер Дунбар. — Мне надо разобрать бумаги, которые я прислал сюда из Саутгэмптона. Когда вы устанете здесь сидеть, то милости просим в гостиную, к молодым барышням.
Мистер Дунбар позвонил в колокольчик. В дверях появился старый лакей в ливрее.
— Что вы сделали с чемоданами, присланными из Саутгэмптона? — спросил банкир.
— Все они поставлены в спальне покойного мистера Дунбара, — ответил лакей.
— Хорошо, зажгите там свечи и откройте все чемоданы и ящики.
Он отдал слуге связку ключей и последовал за ним. В прихожей он неожиданно остановился, услыхав какой-то женский голос.
Прихожая в доме богатого банкира была разделена перегородкой на две части, соединявшиеся между собой большими стеклянными дверьми. Во внешней части стояло большое дубовое кресло швейцара и висела бронзовая лампа. Двери были настежь открыты, и потому Дунбар услышал разговор швейцара с какой-то женщиной.
— Я — дочь Джозефа Вильмота, — говорил женский голос. — Мистер Дунбар обещал со мной поговорить в Винчестере, но не сдержал слова и уехал. Но я увижу его рано или поздно, я последую за ним на край света и смогу настоять на своем. Я посмотрю ему прямо в глаза и скажу все, что у меня на сердце.
Девушка говорила негромко, и в голосе ее не было слышно ни гнева, ни злобы; она говорила с той спокойной уверенностью, с той хладнокровной решительностью, которая страшнее всякой гневной вспышки.
— Боже милостивый, — воскликнул швейцар, — неужели вы думаете, что я могу беспокоить мистера Дунбара таким вздором! Он меня за такую штуку может прогнать с места. Ступайте себе подобру-поздорову и лучше в другой раз не таскайтесь по богатым домам, да еще в обеденный час. Я, право, скорее побеспокоил бы тигра в зверинце в часы кормления, чем мистера Дунбара за его стаканом вина.
Мистер Дунбар остановился в дверях и, услышав этот разговор, вернулся в столовую.
— Принесите мне перо, чернила и бумагу, — сказал он лакею.
Тот пододвинул ему маленький письменный стол. Дунбар присел и написал следующие строки твердым аристократическим почерком, столь хорошо знакомым в конторе «Дунбар, Дунбар и Балдерби»: «Девушка, называющая себя дочерью Джозефа Вильмота, сим извещается, что мистер Дунбар положительно отказывается видеть ее теперь или когда-либо после. Никакая сила не заставит его изменить своего решения, и потому девушке лучше было бы не докучать ему более. В противном случае будет подана жалоба в полицию и приняты меры для ограждения мистера Дунбара от ее преследований. Вместе с сим мистер Дунбар препровождает сумму денег, которая позволит молодой девушке жить безбедно некоторое время. Подобные суммы будут и впредь доставляться ей время от времени, если она будет вести себя хорошо и перестанет докучать мистеру Дунбару своими бессмысленными преследованиями.
Портланд-Плэс.
30 августа, 1850 года».
Банкир вырвал из своей записной книжки листок бумаги и выписал чек на пятьдесят фунтов; потом позвонил слуге и отдал ему записку и чек.
