Неожиданно Райс увидел Кейтона.
Сам Энселм оказался в этом хранилище крепких вин случайно, заинтересовавшись вывеской, и, войдя, ощутил себя порабощённым густым винным запахом. Он любовался шеренгой портвейнов — на вкус терпких или мягких, на цвет бордовых или малиновых, хвалящихся перечислением своих достоинств: «old port, light delicate», «cockburn» s very fine, «magnificent old Regina». В углу теснились бутылки с различными типами марочного испанского хереса, то приобретавшим цвет топаза, то становившимся бесцветным или дымчатым, сухим или сладким: «san lucar», «pasto», «pale dry», «oloroso», «amontilla»… Захотелось выпить.
Потом увидел на верхней полке пузатую тёмно-зелёную бутылку бенедиктина, форма которой настраивала его на мелодию томную и смутно-мистическую… Она напоминала ему нечто средневековое своим монастырским брюшком, пергаментным капюшоном и красным восковым гербом с тремя серебряными митрами на синем поле. Горлышко, запечатанное, как папская булла, свинцовой печатью, манило припасть к нему губами и упиться амброзией шафранного цвета, от коей исходило благоухание иссопа и дягиля, слегка приправленное йодом, бромом и мятной сладостью морских водорослей, а пожелтевшая от времени этикетка, на латыни звучно гласившая: «Liquor Monachorum Benedictinorum Abbatiae Fiscanensis», очаровала его…
Он заказал его. С виду букет был чистым, девственным, невинным, однако обжигал губы спиртовым пламенем, и легкая капля порочности, смешиваясь с неповрежденным благочестием, томила нёбо. Он, в легком опьянении, представил себе бенедиктинцев из аббатства Фекана. Кейтон хотел думать, что они и ныне, точно в средние века, выращивают лекарственные травы, следят за бульканьем настоев в причудливых ретортах и получают в своих колбах чудодейственные эликсиры…
Теперь, облокотившись на столик, Кейтон дегустировал стакан амонтильядо, но ощутил, что в этом сухом белом вине вдруг исчезла мягкая и душистая сладость и проступила мучительная, болезненная пряность. Потом подумал, что глупо пробовать сухое вино после ликёра — нёбо уже пропиталось элексиром Феканы и не чувствовало ничего иного… Но третий глоток принес с собой постижение вкуса, оно проступило сладкой истомой и напряжением плоти….
Он представлял, словно он в Греции, и даже нарисовал себе мысленно одежды из багряного шелка и лавровый винок на голову. Двоящимся взглядом смотрел на винные бочонки и видел, как из давильных жерновов, из разверзнутых недр, хлещет пенною бурей золотистый первенец Цереры… Вакховой мерою, дерзостной, безмерною, в кратеры пантикапейские в колхидские пелики лилось и пенилось вино фалернское… Перед глазами плыла бархатистая нежность руки арфистки, жажда губ раскаленных томила льдистой прохладой, в танце исступленных менад проступала какая-то непостижимая пьяная истина… Потом в апулийские псиктеры, в канфары гнафийские струилось искристое вино ситтийское…Ладони его ласкал плод лозы розовой, землистой осыпи, роскошь венценосная опаловой россыпи, небесной амброзии росная свежесть, — он был сейчас Цезарем, наблюдавшим, как в ритоны родосские, в лаконские гидрии стекало гибельное вино хиосское…
…Кейтон наслаждался и не был рад Райсу, ибо не любил делить свои наслаждения с кем бы то ни было. Однако мистеру Райсу было плевать на чувства Энселма. Но не на все. Кое что в Кейтоне сегодня удивило Клиффорда. Он знал его страстность и любовные излишества. И чтобы такой человек не воспылал страстью к мисс Сомервилл? Этого не могло быть. Подлинно ли он равнодушен к красотке Эбигейл, как пытался показать в парке? Кейтон был немного пьян, и самое время было поинтересоваться этим.
— Джентльмен пьет либо от отчаяния, либо от безнадежности, Кейтон.
Кейтон пожал плечами.
— Кому не на что надеяться, тому не в чем и отчаиваться, дорогой Клиффорд. В падении в пьяные бездны — не страшен ни сам полёт, ни неизбежность встречи с дном, ведь бездна — это по определению нечто без дна. Впрочем, Авиценна относил вино к разряду лекарств. Но это не так. В вине душа возвращается в платоновский мир первообразов, в блаженное бестелесное состояние, и сквозь бутылку, полную амонтильядо, мир выглядит не просто совершенно иначе, чем сквозь пустую, но и просто — выглядит совершенным… Явь — это иллюзия, вызываемая отсутствием вина. Если трезво взглянуть на жизнь, хочется напиться, но напившись — как избежать спасения от отрезвления?
— Чёрт, до чего же ты красноречив….
Тот усмехнулся, сам он просто болтал, не заботясь ни о смысле, ни о значении сказанного.
— Красивые слова нередко служат костылями хромым мыслям, Клиффорд.
Мистер Райс наконец бесцеремонно прервал пьяную болтовню мистера Кейтона.
— Так, стало быть, ты пьёшь от безделья… А я думал, красотка Эбигейл жестока к тебе…
Кейтон посмотрел в стакан и опустошил его.
— Филдинг был прав, говоря, что мужчина больше всего подходит для женского общества, когда его ум начинает туманится от вина… — Он еще говорил отчетливо, но глаза были мутными. — Но мисс Соммервилл не показалась мне жестокой. Она… милая. Назвала меня добрым человеком и полагает, что великая любовь может быть вызвана только великими достоинствами… наверное, она права. Не удивлюсь, что права… Именно поэтому мир так беден нынче любовью: в нём ведь почти не осталось достойных людей…
Мистер Райс понял, что ничего толкового от мистера Кейтона не услышит, но уверился, что тот и вправду ничуть не влюблён.
Глава 15. «Есть вещи, дорогой Клиффорд, которые не только не снились нашим мудрецам, но которые не в состоянии понять и самые обыкновенные дураки…»
Ну, и зачем он сделал это? В субботу Кейтон проснулся с тяжелой болью в голове и услышал, как тетка жалуется компаньонке, что племянник накануне напился до чёртиков. Это было неправдой. Какие чёртики? Никаких чёртиков не было, это он прекрасно помнил, но незадолго до рассвета в его пьяном сне в мутной истоме тяжкого похмелья под кифару пьяного иерофанта, под напевы иеродулов, храмовых виночерпиев, кружилась белотелая гетера. Он был в Греции и слушал, как толстый Хариклий вел беседы с Галицием, учеником пифагорейцев, а жрица Гекаты спорила с третейским судьею о смерти богов и халдейской мудрости. Как тёмен был мир! И как бездонна была пучина пьяной ночи в угаре сумеречном! Его качало и уносило… ладьей хароновой, волнами Ахерона — в шаткую вечность… Где-то стонала Молли, ах нет… гетера под Аврелием, забавой скотской услаждался глашатай царский… Право же, пить вино неразбавленным, знаешь, друг мой, это по-варварски, сказал он сам себе по пробуждении.
Голова ныла. «Мое горе как саламандра — в вине не тонет, в огне не горит…»
