Ознакомительная версия.
Да не только потому, что боялась позору от рождения «зазорного младенца». Она страшно боялась, что Иван Орлов бросит ее. Ей приходилось всячески изворачиваться и обихаживать своего любовника, чтобы он не изменял ей с другими красотками. Готовых к тому было множество, и в числе их находилась Авдотья Чернышова, которую сам Петр называл «бой-баба» за лихость нрава и поступков, которая тоже пользовалась его расположением и от которой он даже подцепил дурную болезнь. И болезнь та, само собой, принялась кочевать по всему двору, передаваясь от одного любострастника к другому самым естественным путем и способом.
Марья про это знала и ненавидела Авдотью всеми силами души. Она бы душу заложила, чтобы Иван навсегда отказался от этой разбитной бабенки, но любовник изменял ей… и Марье, которая была беременна и у которой постоянно с души воротило от всего на свете. А от шашней Ивана с Авдотьей делалось ей и вовсе тошнехонько, уж лучше бы и вовсе не жить. Страдая и мучаясь, гоняясь за Иваном, выслеживая его встречи с Авдотьею, скандаля с той и даже дирая ее за волосы (а также сама будучи дираема), она как-то незаметно пропустила сроки, во время которых можно было вытравить дитя без относительного ущерба для здоровья, и теперь каждый день приближал ее к позорным родам. Утягивалась она сверх всякой меры, этим только и могла обмануть окружающих, а мужчин к себе в ту пору не подпускала. На ее счастье, Петр уехал в Ревель, забрав с собою тех своих денщиков, которые раньше пользовались милостями Марьи, Орлов уехал тоже. Марья жила в летнем домике, запершись в своих комнатках и сказавшись больною. Она никого к себе не допускала и так искусно скрывала свое положение, что даже ближайшие ее прислужницы долгое время ни о чем не подозревали и были немало ошарашены, когда их госпожа вдруг принялась громко стонать, распустила все пояса и утяжки, которые стягивали ее живот, и служанки поняли, что они присутствуют при начинающихся родах.
– Что ж ты, Марья Даниловна, делаешь?! – в ужасе вскричала Катерина Терновская.
– Да я и сама не знаю, – отвечала роженица потерянно.
Между тем ребенок родился. Марья схватила его и придушила, не обращая внимания на плач Катерины, которая знай причитала свое:
– Что ж ты, Марья Даниловна, делаешь?
– Молчи, – стонала Марья, вряд ли соображающая вполне, что творит. – Молчи, дьявол ли тебя спрашивает?
Слегка собравшись с силами и закончив свое ужасное дело, Марья обернула мертвого ребенка в полотенце и сунула сверток Катерине:
– Возьми его, отнеси куда-нибудь да брось.
– Нет, не смею я! – отвечала трясущаяся служанка.
– Когда ты не возьмешь, – сказала Марья, – то призови своего мужа.
Был уже поздний час ночи. Марья, измученная душевно и телесно, упала на кровать. Сон сморил ее, но то был неспокойный сон. Так же, в полузабытьи, дремала и Катерина. С трудом дождались утра, Катерина пошла и привела к Марье своего мужа, первого конюха Василия Семенова.
Марья поднесла ему водку, а потом подала завернутого в куль мертвого ребенка и велела выбросить в укромное место.
И Катерина, и Василий были крепко преданы доброй, щедрой на подарки, но несчастливой девушке, поэтому повиновались беспрекословно. Однако в хитром деле сокрытия улик они были не искушены, поэтому концы в воду так, как оно следовало бы, спрятать не смогли.
Через два или три дня приехал из Ревеля Орлов и застал любовницу едва живой.
– Что с тобой сделалось? – спросил он испуганно – никогда не видел Марью такой изможденной.
– Да чуть было не уходилась, – ответила она со слабой улыбкой. – Вдруг схватило: сидела я у девок, они после насилу меня в мои палаты привели, и тут вдруг как хлынуло из меня ведром…
Орлов поверил.
Между тем при дворе между денщиками, фрейлинами, служанками, придворными дамами ходили слухи, которые тревожили Марью. Говорили, будто в Летнем саду у фонтана в зарослях нашли мертвого подкидыша. Кто говорил, что это дитя Гамильтон (все-таки приметили люди ее полноту, а потом внезапное похудение!), кто обвинял других фрейлин, которые блудодействовали направо и налево, только лучше умели таить шило в мешке. Орлов, слушая сплетни, которые порочили его любовницу, взбесился и устроил ей допрос с пристрастием:
– Как это на тебя говорят, что ты родила и ребенка убила?!
Та стала плакать и клясться:
– Разве бы я тебе о таком деле не сказала?!
– А почему ж все вокруг твердят, будто ребенок, найденный у фонтана, – твой?
Марья вновь стала плакать и божиться, но сомнение не ушло с лица Орлова, и Марья опасалась, что любовник ей не поверил. По этой причине или по другой, но он начал все более от нее отдаляться. И опять возобновилась его связь с генерал-майоршей Авдотьей Чернышовой…
Замученная ревностью, Марья решила погубить свою соперницу сплетней. Подобные придворные интриги так часто удавались другим, почему ж не удадутся и ей? Она задумала напугать Орлова и тем отвадить от Авдотьи. Он хоть был удалой любовник, но большим умом не отличался, так что Марья рассчитывала с успехом заморочить ему голову. И вот как-то утром, когда Орлов пил у Марьи кофе, та потребовала с него сохранения строжайшей тайны и стала говорить:
– Сказывала мне сама государыня-царица о том, что один денщик говорил с Авдотьей о ней, о царице: кушает-де она воск, оттого у нее на лице угри.
Орлов со страхом и любопытством начал спрашивать, кто ж такой денщик, решившийся на столь ужасное преступление. Марья никого не называла.
Затем Орлов отбыл по служебному поручению.
Довольная началом интриги, Марья решила пойти дальше и, всеми силами желая выкопать своей сопернице яму поглубже, принялась рассказывать княгине Прозоровской и многим другим при дворе, что о страсти царицыной есть воск и об угрях, на ее лице от того происходящих, говорили Чернышова с Орловым. Она-то, бедняжка, надеялась, что Орлов испугается возникших слухов (как-никак оскорблением ее императорского величества от них веяло!) и более с Авдотьей встречаться не станет.
Орлов воротился и попал в бушующий костер сплетен, главным топливом для которого был, оказывается, он сам. Денщик перепугался до потери рассудка. Оказывается, государыня считает его виновным! Надобно немедля оправдаться, и он тут же бросился к императрице, пал к ее ногам и принялся уверять, что никогда ничего не говорил ни о воске, ни об угрях.
Катерина вытаращила глаза. Оказывается, сплетня, которая была на устах у всего двора, не дошла до нее! Однако она сочла себя оскорбленной тем, что все вокруг, оказывается, обсуждают угри, которые и в самом деле ей ужасно досаждали, и призвала первую виновницу, пустившую слух: Марью Гамильтон.
Ознакомительная версия.
