всему царскому корню. Старшая линия Рюриковичей должна была уступить место младшей. Зубами скрежетал царь много лет спустя, думая, что, умри он тогда, Анастасию с сыном ждал бы монастырский затвор, а там и тайная казнь.
Причину такого перемета, кроме неприязни к нему самому, высказал Федор Адашев, за спиной которого стоял его сын Алексей. Не стесняясь полупокойника, глава адашевского рода прямо у его ложа дерзостно объяснил: «Димитрий твой еще в пеленицах, а владеть нами Захарьиным». Захарьины, те же Романовы, родня самодержца по царице Анастасии, оказались тоже хороши. Устрашились силы боярской, зайцы трясучие! Иван Васильевич, превозмогая лютую хворь, попрекал их гневно: «А вы, Захарьины, чего испужались? Али чаяте, бояре вас пощадят? Вы от бояр первые мертвецы будете! И вы бы за сына да за матерь его умерли, а жены моей с наследником на поругание боярам не дали».
Князь Владимир Старицкий со своей матерью Офросиньей никак не хотел целовать крест царевичу Димитрию. Когда взяли верх сторонники государя, пришлось их под руки тащить к кресту.
Государь чудом тогда поднялся со смертного одра. Поднялся он не для того, чтобы забывать жестокую обиду. То был во многом совсем иной человек, чем до болезни. Жестокая хворь не только иссушила румянец на его щеках, она высосала остатки доверчивости и покладистости, кои еще жили в недоверчивом и своенравном государе. Натура богатая, но исковерканная безотцовщиной, грубым и неряшливым воспитанием, сбитая с толку пресмыкательством и лестью, она рано приучилась лицемерить, юродствовать и скоморошничать. Исподволь привыкла она к безмерности своей власти, а обходя редкие запреты, искала выхода в темных и тяжелых страстях. Ко всему еще одолевал царя вязкий порок подозрительности.
Теперь же все эти дурные качества приобрели неиссякаемую пищу в жгучей злопамятности уязвленного властелина, отца и мужа. Долго спустя в письмах Курбскому будет вспоминать он все обиды действительные и вымышленные, которые наносили ему злые люди с самого детства. И не найдется у него доброго, слова, чтобы вспомнить соратников по Избранной раде. А ведь с ней у самодержца всея Руси связано было немало славных и знаменитых дел: взятие Казани и Астрахани, земские преобразования, разверстание поместий, новый судебник. Как это часто бывает с людьми, прошлое получило окраску настоящего и все свершения, в коих участвовали Сильвестр, Адашев, Челяднин, Курбский, крест-накрест перечеркнула злосчастная история с присягой. Долгих семь лет будет ждать Иван Васильевич той поры, когда сможет рассчитаться со своими ненадежными советниками. Лишь почувствовав себя достаточно сильным, в разгаре ливонских побед, он отделается от них. Монастырский затвор и усекновение головы станут не самыми тяжкими наказаниями. А до тех пор царь будет глядеть на них ненавидящими глазами и копить новые обиды. Такие обиды готовы были умножить в благолепных палатах князей Старицких.
То был великий день не только в княжеских покоях, но и во всей державе Московской. Именно тогда перешагнул порог одного из немногих каменных домов на Москве худощавый человек с тщательно подстриженной бородкой, острыми зелеными глазами, слегка прихрамывающий на левую ногу. Одет он был во фряжское платье, на голове его красовалась шапчонка блином, украшенная петушиным пером. Принадлежал он к неизвестной нации: в Италии выдавал себя за француза, во Франции за немца, в Германии за поляка, в Польше за русского, а на Руси опять-таки за итальянца. Ключница Старицких так та прямо объявила его нечистой силой и, судя по последствиям, кои вызвало посещение незнакомца, оказалась недалека от истины. Прозвище его потом никак не могли припомнить: то ли Черчелли, то ли Чертелло, даже по звучанию оно напоминало выходца из преисподней. В посольском приказе оба его имени соединили в одно — Чертилло Черчелли, и так согласно официальному указанию мы и будем его называть. Означенный Черчелли так же неожиданно возник, как после сгинул. Его видели, говорят, спустя время, в Запорожской сечи, где он обучал длинноусых дядек своему злодейскому искусству.
Незнакомец держал под мышкой небольшой сундучок, завернутый в черную с красными разводами шаль. Домашние князя Владимира Андреевича и на это обстоятельство обратили после свое досужее внимание: шаль повторяла цвета адского пламени. Не иначе как отведя глаза слугам, Чертилло Черчелли прямо прошел к хозяину дома и, нагло скаля выступающие вперед зубы, предложил научить его невиданной забаве. Владимир Андреевич, ровесник царя Ивана, мало чем походил на своего родича и сверстника. Тонкий в кости, быстрый и ловкий, он был умелым всадником и охотником. Государственные дела его занимали, поскольку на них толкала его властолюбивая мать, души не чаявшая в своем первенце. Страшно скучавший в своей золоченой клетке, князь был рад любому развлечению. А оно превзошло все ожидания. Соискатель московского престола смеялся, как дитя малое, поражаясь удивительным сочетаниям, рождавшимся под пальцами хитроумного итальянца.
— Как же называется сия забава? — спросил очарованный князь.
— По-вашему ее можно было бы назвать листиками,— ответил фряжский гость,— но лучше взять чужеземное название. Die Karte — говорят немцы, а по-русски карты.
— Карты, карты! — захлопал в ладоши Рюрикович младшей линий.— Карты! Боже, как хорошо…
— Ну, бог-то здесь, положим, ни при чем,— ухмыльнулся итальянец.
В тот день Черчелли выучил князя и его домашних двум карточным играм — в пьяницу и дурака. Три более сложные — подкидной дурак, очко и свои козыри — он лишь показал, обещав князю в следующий раз достичь с ним необходимого совершенства.
Владимир Андреевич слыл человеком общительным и не умел радоваться один. Заплатив немалую толику денег, он купил сразу двадцать карточных колод и, оделив ими домашних и дворню, с широкой улыбкой на узком лице поглядывал на новокрещеных игроков. Даже сама Офросинья Андреевна, матушка князя, взяла из любопытства карты в руки. Осталась пьяницей, обиделась, но виду не подала: все же забава, а князенька скучать стал.
Ловкий итальянец без умолку болтал во все время обучения. Невесть когда, но он успел исходить всю Москву.
— Зашел я к вашему печатнику, что на Никольской сруб ставит.
— Треклятое дело,— отозвалась Офросинья Андреевна,— кому его книги нужны, жили без них.
— Предложил я ему,— продолжал Черчелли,— печатать мои карты, штука для него нехитрая, а деньги б я заплатил хорошие.
— Ну и что же? — спросил Владимир Андреевич.
— Наотрез отказал. Мол, у него это занятие высокое, а у меня низкое.— И тут же, сощурившись, спросил:— Может, станет вашей милости, чтоб Иван Федоров дал согласие на печатание карт?
— Нет,— отозвалась за сына княгиня-матушка.— Тем злохудожеством царь Иван Васильевич заниматься изволит, не будем ему
