Ознакомительная версия.
Но кинжала больше нет в руках Шушерина. И чем, скажите на милость, он должен прикончить вышеназванную предательницу?!
Фингал, который как раз в эту минуту обернулся, с трудом скрыл изумление, поняв, что стал участником совершенно новой мизансцены. Моина стояла против него с занесенным кинжалом, и в глазах ее сверкала такая лютая ненависть, что увалень Яковлев, похоже, даже струхнул. Нет, не то чтобы струхнул, но... растерялся.
Оно конечно, кинжал в руках Семеновой бутафорский, но женщина, любовь которой отвергнута, способна, пожалуй, убить даже бутафорским кинжалом!
И какую-то долю секунды они смотрели в глаза друг другу, и много, много было сказано меж ними – сказано раз и навсегда. Ну а потом Старн протянул руку, выхватил у Моины кинжал, заколол предательницу, поразив ее в самое сердце, и с нескрываемым облегчением нанес себе финальный удар, обеспечивший трагедии Озерова эффектную развязку.
Ай да Семенова, подумал Алексей. Говорят, она отчаянно влюблена в Яковлева. А Яковлев-де много лет увлечен Сашенькой Перловой-Каратыгиной. Вот Семенова и сходит с ума и кидается на людей – то с ножом, то со страстными обличениями.
На самом деле всякая ярость проходит, подумал Алексей. Ярость и обида. Вечна только тоска по утраченному счастью. Тоска по Елизавете.
А ведь было время, когда он опасался мести Катрин!
И совершенно напрасно. Она оказалась безвредной. Притихла. Поняла, что Охотников ее не выдаст, – и решила сдержать свое желание мести. Ходят слухи, что роман великой княжны Екатерины с Долгоруковым в разгаре.
Вот и прекрасно. Алексей никогда не думал, что станет радоваться тому, что женщина его забудет, но сейчас радовался. Остается только надеяться, что счастье Катрин продлится долго. Алексей в это не верил – по его мнению, была у Катрин некая обреченность к одиночеству, – но от души желал, чтобы его жутковатая и обольстительная преследовательница перестала таить на него обиду.
С этой мыслью он свернул в обход Большого Каменного театра. Сзади донесся стук копыт, скрип колес. И снова сходство того вечера и этого поразило Алексея!
Карета остановилась. Теперь Алексея нагонял какой-то спешащий человек.
Алексей с вызовом обернулся.
Он был уверен, что это окажется снова «камеристка», но шаги оказались тяжелые, мужские.
На него надвигалась высокая фигура. Что-то знакомое было в очертании широких, сутулых плеч, в медвежьей осанке и кряжистости.
Да ведь это кучер. Тот самый кучер той самой кареты.
Алексей вздохнул. Ну что, все начинается снова?! И что он еще может сказать, кроме – нет, никогда, ни за что?
Он ждал, что кучер замедлит шаги, но тот, кажется, и не думал останавливаться – шел все так же размашисто и напористо. В этих шагах почудилось Алексею что-то неотвратимое, как в поступи судьбы. Поздно осенило его опасение, предчувствие беды было несвойственно этому смелому, порой безрассудному человеку... А впрочем, он уже не успел бы увернуться, даже если бы захотел.
Кучер, не замедляя шага, схватил Алексея могучей ручищей и дернул к себе, а другой рукой ткнул ему под ребро короткий плоский нож.
И пошел себе дальше, оставив Охотникова стоять, согнувшись, ловя открытым ртом глотки воздуха, глотки жизни.
Через мгновение Алексей упал.
Спустя полчаса на него наткнулся квартальный надзиратель – ретивый служака, из числа тех, кто пришел в петербургскую полицию еще при незабвенном главном полицмейстере Николае Петровиче Архарове и оказался подобающим образом вышколен, а потому должность свою исправлял со рвением. Разглядев, что в осенней мокряди валяется человек приличный (Алексей, по случаю выхода в театр, был во фраке и рединготе, рядом лежал цилиндр), учинил шум, кликнул извозчика.
Алексей был в сознании и смог сказать свой адрес. Когда раненого укладывали в повозку, он вдруг взялся пылающей рукой за руку квартального и угасающим голосом проговорил, глядя строго, но уже незряче:
– Ни за что. Никогда...
И лишился чувств.
Никто не знал, что делать. Ерофеич, конечно, послал за княгиней Голицыной, но Алексей отказался переезжать к ней в дом и молчал о том, кто его ранил. Сочли, что он был на дуэли, и остереглись вызывать врача, ибо дуэли карались законом. Поминутно теряя сознание, Охотников потребовал от своих домашних молчания. Только тогда послали за полковым лекарем, который был дружен с Охотниковым и знал кое-что о его сердечных делах. Впрочем, кто об этих делах только не знал!
Алексей был убежден, что скоро поправится, что рана не слишком значительна и опасна. Однако врач смотрел на дело куда более мрачно. Он откровенно сказал, что все решится не позднее чем в три недели: либо наступит улучшение, либо такое ухудшение, от которого Охотников уже не оправится.
Алексей надеялся, что слух о его ранении не дойдет до Елизаветы. И решился ничего не сообщать ей. Превозмогая слабость, написал, что здоров, что не надо верить слухам, – и лишился сознания. Слова были в письме бодрые, исполненные надежды, однако почерк – дрожащий, неуверенный... Охотников решил не отправлять письма. Либо через три недели Елизавете не о чем будет тревожиться, либо... Ну да ничего, Бог милосерд, надо уповать на него!
Но его кузина поступила по-своему. Она тоже не нашла в себе сил рассказать императрице о случившемся, но опустила письмо в обычный Елизаветин «почтовый ящик». И приложила еще записочку от себя: «Он ранен на дуэли».
Вскоре в доме на Сергиевской появился Франк, помощник лейб-медика. Его послала Елизавета.
Она не поверила в дуэль. Она могла предположить все, что угодно, и догадалась о покушении правильно. Но нашла силы молчать, затаиться. Она знала, что ее жизнь и здоровье – это жизнь и здоровье ребенка. Она не могла ринуться к Алексею, хотя увидеть его ей хотелось больше всего на свете. Она послала доктора, хотя Франку было глубоко неприятно являться посыльным этой «преступной страсти», как он выражался про себя. Но долг и честь обязывали его не отказывать в помощи, а главное – не выдавать врачебной тайны. Он согласился с выводами коллеги, военного доктора, привез Елизавете это известие и сумел убедить ее набраться терпения.
Больше навещать раненого Франк не стал – полковой лекарь был знатоком своего дела. Однако Наталья приезжала к кузену чуть не каждый день, и чуть не каждый день в «почтовом ящике» появлялись ее записки, так что у Елизаветы был хотя бы подробный бюллетень о состоянии здоровья возлюбленного.
Увы, вести оказывались неутешительны. Теперь можно было увериться в том, что раньше только опасливо предполагали: убийца воспользовался не только клинком, но и ядом. Улучшения не наступило, Охотников умирал – и знал, что умирает.
Ознакомительная версия.
