Она сделала последнюю попытку уцепиться за прошлое:
– Но Георг? Он любит меня и верит мне, он будет глубоко несчастлив, если я покину его.
– Не произноси этого имени! – сказал барон, и его взгляд загорелся ненавистью. – Не напоминай мне постоянно о том, что этот человек вечно стоит между мною и моим счастьем, – это может иметь для него роковые последствия. Горе ему, если он потребует, чтобы ты сдержала слишком поспешно данное слово! Я освобожу тебя от него волей или неволей. Что ты для этого Винтерфельда? Чем можешь ты быть для него? Может быть, он и любит тебя по-своему, но заставит тебя опуститься в будничную жизнь и ничего не даст тебе, кроме самой обыденной любви. Если он лишится тебя, то сумеет заглушить свое горе и найдет утешение в своей будущности, в своем призвании и в другой привязанности.
А я, – при этих словах голос барона упал, выражение ненависти исчезло с его лица и суровый тон сменился невыразимо мягким, – я никогда не любил, никогда не знал, что такое мечта и грезы. В неустанной погоне за властью и почестями я не знал потребности счастья, которая так поздно пробудилась во мне. Теперь, в осеннюю пору моей жизни, завеса упала с моих глаз, и я понял, что потерял и чем никогда не владел. Суждено ли мне действительно на веки потерять это? Не боишься ли ты той пропасти, что проложили между нами годы? Я не могу предложить тебе молодость – она прошла невозвратно, но то, что я теперь испытываю к тебе, горячее и сильнее всех юношеских грез и угаснет лишь с моей жизнью.
Скажи, что ты будешь моей, и я окружу тебя всем, что только могут дать любовь и обожание. Я отклоню от тебя всякую борьбу, всякую тень горя, и если нам действительно станет угрожать буря, тебя она не коснется, мои руки достаточно сильны, чтобы охранить любимое существо. Ты будешь только солнечным лучом в моей жизни, будешь только светить и греть. К чему я до сих пор ни стремился, чего ни достигал, мне всегда недоставало солнечного луча, и теперь, когда он засверкал передо мной, я не могу больше закрывать глаза. Габриэль, будь моей женой, моим счастьем… моим всем!
В словах барона звучала беспредельная нежность. Выражение бурной страсти растаяло в мягких, чарующих звуках низкого голоса, а его рука все крепче и крепче обнимала нежную фигурку и тихо, но непреодолимо привлекала ее к себе. Габриэль овладело сладкое и жуткое чувство, как тогда, при журчании фонтана, и, как тогда, она покорно дала себя увлечь из яркого солнечного света, которым до сих пор жила, в неведомую глубину… Ей казалось, что в этой глубине она утонет, погибнет, но и тонуть, и погибать в этих объятиях было блаженством.
Стук в дверь заставил обоих вздрогнуть. Вероятно, стучались уже не раз, но без ответа, так как на этот раз постучали особенно сильно и настойчиво.
– Что надо? – нетерпеливо крикнул Равен. – Не беспокойте меня!
– Простите, ваше превосходительство! – раздался за дверью голос слуги. – Из резиденции только что прибыл курьер. Он получил приказание передать депеши в собственные руки вашего превосходительства и требует, чтобы его немедленно допустили.
Барон тихо выпустил девушку из своих объятий.
– Вот меня пробуждают от грез любви, – с горечью произнес он. – Нам не дают даже немногих минут счастья. Кажется, я вообще не имею права ни мечтать, ни любить… Пусть курьер немного подождет, – громко прибавил он, – я позову его.
Слуга удалился.
Повернувшись к Габриэль, Равен был поражен ее видом.
– Но что с тобой? Ты так страшно побледнела! Это какой-нибудь важный приказ из резиденции, касающийся лично меня, и ничего более. Но, конечно, он мог бы явиться более вовремя.
Габриэль действительно сильно побледнела. Этот стук, раздавшийся в ту самую минуту, когда она собиралась произнести «да», поразил ее, как предзнаменование какого-то несчастья, она сама не знала, почему именно теперь, при докладе слуги, ей вспомнился Георг и его прощальные слова. Теперь он находился в резиденции, а там замышлялось что-то против барона…
– Я уйду, – торопливо прошептала она. – Тебе надо принять курьера…
Равен снова обнял ее.
– И ты хочешь уйти, не дав мне ответа? Неужели я все еще должен сомневаться и бояться, что тот, другой, снова станет между нами? Иди, но оставь мне свое «да»! Ведь это слово можно произнести в одну секунду. Только одно это слово, и я больше не буду тебя удерживать.
– Дай мне срок до завтра! – Голос девушки звучал трогательной мольбой. – Не требуй от меня немедленного решения, не настаивай на нем, Арно!
Луч счастья осветил лицо барона, когда он в первый раз услышал из уст любимой девушки свое имя без всякого прибавления, подобающего родственнику или опекуну. Он крепко и порывисто поцеловал ее в лоб.
– Хорошо, я ни на чем не настаиваю и верю только тому, что говорят мне твои глаза. Итак, до завтра! До свидания, моя Габриэль!
Он проводил ее до двери комнаты, ведущей в библиотеку, из которой был выход в коридор. Не успела девушка пройти в него, как из кабинета раздался звонок, призывавший курьера. У Арно Равена действительно было слишком мало времени, чтобы предаваться любовным грезам, суровая действительность беспощадно пробуждала от них.
Габриэль заперлась в своей комнате. Решительное слово еще не произнесено, но само решение уже принято. Только что пережитый час разрушил мост, соединявший ее с прошлым, и возврата не было. Даже если бы в эту минуту сам Георг явился, чтобы предъявить и защитить свои права, было бы слишком поздно: он уже утратил Габриэль. Что оказалось невозможным для юноши со всеми его мечтами и сердечностью, того зрелый человек достиг своей поздней, но горячей страстью. Он завладел душой девушки, не оставив в ней ни одного уголка для другого. Арно Равен приковал к себе все мысли и чувства девушки, и ему принадлежали даже ее сновидения, когда, далеко за полночь, она заснула коротким, тревожным сном.
– Это неслыханная вещь! Ничего подобного никогда еще не было! Это ведь губит всякий авторитет, колеблет правительственную власть, потрясает основы государства… Это ужасно! – такими восклицаниями встретил взволнованный Мозер полицмейстера, спускавшегося по лестнице губернского правления после приема у губернатора.
– Вы говорите о волнениях в городе? – с насмешливой улыбкой спросил тот советника. – Да, вчера вечером было уже совсем плохо!
– Не о том речь! – отвечал Мозер. – Это – выходки черни, которую можно обуздать в крайнем случае при помощи военной силы. Но когда революция проникает в чиновничью среду, когда люди, призванные быть представителями и поддержкой правительства, нападают на него таким образом, тогда конец всякому порядку! Кто мог бы ожидать такого от асессора Винтерфельда, слывшего образцовым чиновником? Правда, он всегда был у меня на подозрении. Его неблагонадежность, его склонность к оппозиции и политически опасные знакомства уже давно внушали мне опасения, и я несколько раз высказывался в этом смысле перед его превосходительством, но барон не хотел ничего слышать. Он любил этого асессора; ведь еще так недавно он открыл ему путь к блестящей карьере, дав перевод в столицу, и вот теперь этот изменник платит ему такой черной неблагодарностью.
