Ознакомительная версия.
Но что получалось? Что эти люди замышляют убить его?! Или Шурка что-то неверно понял?
Вот это да…
Шурик хмуро, с тревогой всматривался в лица Павла и Виктора. Оба хранили самое безразличное выражение.
– Это не так трудно, как могло бы показаться… – задумчиво пробормотала Мопся. – Смольников практически всегда без охраны. Можно, к примеру, сообщить ему, что кто-то располагает сведениями о нападении на Волжский промышленный банк, но желает говорить с ним только te?te-a?-te?te, и под этим предлогом…
Шурка заметил, что Павел и Виктор быстро обменялись взглядами.
– Пока не стоит об этом, – мягко сказал Павел. – Мы тут не боевую операцию разрабатываем, а знакомимся. Я хотел проверить вашу информированность, ваше знание традиций нашей партии. Слышали о деле Спиридоновой?
– Конечно! – пылко воскликнула Мопся. – Кто не знает об этом?! Мария Спиридонова, которая в январе 1906 года в Борисоглебске…
– Погодите, Лариса, – прервал Мопсю Павел. – Я хотел услышать наших молодых товарищей.
Шурка опустил глаза. Зачем он сюда приперся, дурак? Острых ощущений захотелось? Ну вот и испытывай теперь одно из острейших: когда тебя вызывают к доске, а ты ни слова, ни полслова… Кто такая Спиридонова?! Что она натворила? Убила кого-нибудь? Или ее кто-то убил?
Ну нет, ему не по пути с революционерами! Пришел на конспиративное собрание, а угодил на переэкзаменовку, к которой не успел приготовиться… Мопся тоже хороша, должна была помочь теоретически подковаться…
– Я знаю, – подала голос Тамара. – Я читала в тех книжках, которые у меня оставляла Мари… то есть товарищ Лариса. Советник Тамбовского губернского управления Луженовский с особой жестокостью подавлял аграрные беспорядки. Партия эсеров приговорила его к смерти… – Голос Тамары сначала звучал слабо, неровно, затем окреп. – Мария Спиридонова сама вызвалась совершить акт мщения. Узнав, что Луженовский собирается в Борисоглебск, она приехала туда и поджидала его на вокзале. Она была маленького роста, с косой, похожая на гимназистку. На нее никто не обращал внимания. Когда Луженовский вышел из вагона курьерского поезда, Мария встретила его пятью выстрелами из револьвера. Две попали в живот советника, две – в грудь, одна – в руку. Шестую пулю Мария приберегла для себя, но едва поднесла ствол к виску, ее оглушили прикладом.
– Ее терзали, ее мучили! – пылко перебила Мопся. – Били прикладами, потом привезли в полицейское управление. Подъесаул Аврамов и помощник пристава Жданов избивали ее так, что кожа отслаивалась от тела, прижигали сигаретами, а потом… потом изнасиловали!
Шурку бросило в жар. Последнее слово было одним из самых запретных, его и в мужском-то приличном обществе стыдились произносить, а в женском это вовсе было невозможно. Слово страшное и волнующее. Когда Шурка его слышал, в голову лезли разные картины, одна другой позорней. И вопросы… Что чувствует женщина, когда ее насилуют? Ей только страшно или она испытывает и наслаждение ? Что чувствует мужчина, когда насилует женщину? Шурка ни за что не смог бы сделать это. Или смог? Иногда он представлял себе… Об этих мыслях Шурка в жизни никому не мог бы сказать, даже на исповеди. А уж слышать, как это слово с легкостью произносит девушка… кузина… Мопся…
Лицо горело огнем. Чудилось, сейчас от Шурки Русанова останется одна кучка пепла на земляном полу. Как Мопсе не стыдно, дуре!
– Мария Спиридонова оглохла на одно ухо и почти ослепла на один глаз! – почти выкрикнула Тамара. – Но писала из тюрьмы: «Будущее не страшит меня, оно для меня неважно: важнее торжество идеи!» Ее приговорили к смертной казни, но потом заменили казнь вечной каторгой. Сейчас она в Нерчинске… Какие страшные места!
«Спиридонова хотя бы жива, – подумал теперь Шурка, трясясь от возмущения. – А Луженовский получил две пули в живот. Говорят, раны в живот – самые ужасные. Вроде бы отец Тамарки скончался там, в Порт-Артуре, от ран, полученных в живот. А она с таким восхищением говорит об убийце, об этой Спиридоновой. Она такая же сумасшедшая, как Мопся. Ни за что в жизни сюда больше не приду!»
«Дуры вы ненормальные!» – чуть не крикнул он, но поймал на себе внимательный взгляд Виктора – и прикусил язык. Нет, нельзя себя выдавать, показывать своих истинных мыслей. Это опасные, очень опасные люди. Фанатики!
– Ее называют эсеровской богородицей, нашу Марию Спиридонову, – с воодушевлением произнес Павел. – Спасибо, товарищ Тамара. Я счастлив, что жизни, возложенные на алтарь революционного будущего, не забываются, что подвиги, свершенные во имя светлых целей, по-прежнему вызывают восторг молодых.
Шурка скрипнул зубами. Слова Павла показались ему донельзя фальшивыми. А девчонки, дурищи, смотрели на Павла, как жены-мироносицы – на Иисуса. Может, они влюбились в него?
Шурка насупился.
– А сейчас пора проститься, – сказал Павел. – Для первого раза достаточно. О времени и месте новой встречи я сообщу вам через товарища Ларису. Честно говоря, обеспечение конспирации здесь мне не кажется надежным.
– За моих боевиков я ручаюсь, – пробормотал Виктор. – Но за тех, кто наверху…
– Ладно, посмотрим, – кивнул Павел. – Выведи сначала молодого человека, потом вернешься за девушками.
Шурка не поверил своим ушам, своему счастью. Уйти отсюда?! Неужели возможно такое?!
Он что-то пробормотал на прощание, что-то совершенно бессвязное вроде: «Слава труду!», хотя при чем здесь труд и откуда он вообще взялся, и сам не понимал.
– Ладно, топай, товарищ, – хмыкнул Виктор и подтолкнул Шурку к лесенке.
Наверху показалось необыкновенно светло, хотя за окном уже порядочно смерклось, и холодно. У Шурки немедленно заклацали зубы. В соседней комнате из компании конспираторов остались только Альмавива (партийную его кличку Шурка успел позабыть) и Грачевский (кличка неизвестна). Альмавива спал на диване, Грачевский сидел у стола, опустив руки на голову. Вроде бы тоже спал. Но, услышав шум, актер вскинулся, посмотрел на Виктора. Глаза у него были стеклянные, рот страдальчески кривился.
– А… мне… мне… – проблеял он, моляще протягивая руку.
Виктор отмахнулся:
– Погоди, Павел сейчас выйдет.
– Не мог… не мо-гу… – начал было стонать Грачевский, но Виктор показал ему кулак, и актер умолк, только на щеки выползли две большие, словно бы сценические , словно бы глицериновые слезищи. «Вот напился, ужас!» – брезгливо подумал Шурка.
Да, на столе аккуратно стояли две пустые бутылки. От закуски остались одни засаленные газетки.
Пролетарии исчезли.
Ознакомительная версия.
