Чарльз Фокс, озлобленный противник Питта и друг принца Уэльского, внес во время своего управления министерством ост-индский билль, по которому Индия должна непосредственно подчиняться управлению министерства. Укрепляя этим свое несколько ненадежное положение, он надеялся, что власть и влияние на индийские дела, особенно в финансовом отношении, создадут министерству большую независимость по отношению к королю и парламенту.
Чтобы мотивировать свой билль и провести его, Фокс вошел в сношения с Бурке и с Филиппом Францисом, задействовал печать и своих приверженцев, которые выставляли в самых ярких тонах на страницах газет деспотическое и полное ужасов правление генерал-губернатора Индии. Мотивом он выставлял то, что компания, общество, учрежденное единственно для торговли, не в состоянии продолжать деятельность предприятия, которое угрожает в будущем стать самостоятельным. Но Фокс ошибался. Если бы у компании отняли самостоятельное владычество над Индией, то и двор, и вся придворная партия, особенно сильная в то время, выступили бы за то, чтобы образовать государство, соединенное с Англией, под верховной властью короля; парламент же, со своей стороны, хотел подчинить Ост-Индию себе. Фокс предлагал учредить министерское управление, почти равноправное королю и парламенту, и, конечно, его план всюду встречал противодействие, которым постаралась воспользоваться компания, имея благодаря своим денежным средствам возможность сильно влиять на прессу и общественное мнение. Двор и все общество восставали против такого плана.
Однако ост-индский билль благодаря влиянию Фокса и его друзей прошел в нижней палате, но король Георг III решительно воспротивился ему, и билль не прошел в верхней палате, следствием чего стало падение министерства Фокса.
Призванный на его место Питт распустил нижнюю палату и основал новое министерство. Партия Фокса, ставшая теперь оппозиционной, все-таки старалась выставить провалившийся билль необходимым и постоянно напоминала о деспотизме Гастингса, чтобы при удобном случае воспользоваться подобным рычагом и опять получить большинство голосов и власть. Оппозиция все больше и больше восставала со своим личным влиянием и прессой против Гастингса не из личной вражды, ведь его теперь не надо было опасаться в Индии, но чтобы твердо внушить общественному мнению мысль о невозможности господства коммерческой компании над могучим заатлантическим государством и чтобы в нужный момент вновь провести ост-индский билль и свергнуть Питта. Более или менее скрытыми нападками на Гастингса хотели по возможности умалить и удалить его от политического влияния. Личные враги губернатора, Филипп Францис и Бурке, жаждали возвести настоящее обвинение и поэтому направили всю свою энергию и ум, чтобы раздуть тлеющие искры в настоящий костер.
Оба имели сильное влияние на оппозиционную партию, которая в свою очередь имела большой вес в обществе Лондона и во всей Англии. К ней принадлежали богатейшие и самые выдающиеся умы страны, в том числе и принц Уэльский, представитель будущего.
Но именно возникшая политическая вражда, поднимавшаяся против имени Гастингса, оказала ему сильную поддержку. Питту и верхней палате было особенно выгодно выставить ост-индский билль как неосновательный, опровергнув тем самым обвинения, возведенные лично на Гастингса. Бывший губернатор Индии стал игрушкой в руках двух партий; им пользовались для своих планов и употребляли его как орудие в борьбе.
К такой роли Гастингс не мог привыкнуть, и она показалась бы ему еще оскорбительнее, если бы он ясно сознавал все перипетии борьбы.
Привыкший в Индии быть центром высшего света Гастингс предпочитал выносить тысячу нападений, чем оставаться незамеченным и забытым. Каждый вечер в одном из первых домов английского общества или же у него дома, который Гастингс занимал в западном предместье Лондона, собирался небольшой кружок первых людей Англии. Дом Гастингса, украшенный драгоценными коврами и индийской утварью, представлял для общества почти такой же интерес, как музей, хотя в сравнении с дворцом в Калькутте он казался очень маленьким и бедным. Гастингс не особенно страдал от того, что его медлили принять при дворе, тем более что ему объяснили причины.
Однажды утром к дому Гастингса подъехал всадник — молодой человек лет двадцати с небольшим, крепкого сложения, с бледным и благородным лицом, в простом платье. Его можно было принять за окрестного арендатора, если бы не благородная лошадь и не конюх, сопровождавший его. Привратник дома — рослый индус в богатом цветном костюме — почти снисходительно и покровительственно взглянул на молодого человека, который подошел и, с любопытством разглядывая чужеземный костюм, спросил, не это ли дом сэра Уоррена Гастингса.
— Так точно, сэр, — ответил индус на ломаном английском языке, — но его светлость сейчас завтракают и никого не принимают. — Улыбаясь, индус наклонил голову, давая понять, что он дал исчерпывающую информацию, и хотел уйти.
Но молодой человек, раньше смеявшийся над снисходительным видом привратника, выпрямился и, махнув по воздуху гибким концом хлыста, смерил индуса таким повелительным взглядом своих огненных громадных глаз, что тот, удивленный и ослепленный, невольно поклонился ему ниже прежнего.
— Вы правы, мой друг, — произнес он. — Я не предупредил вашего барина, но все же я желаю его видеть, и вы сейчас же проведете меня к нему.
— Я не смею, — в отчаянии вскрикнул индус. — Этого в Калькутте не посмел бы потребовать сам король Аудэ.
— Ну хорошо, — согласился незнакомец равнодушно. — Я пойду тогда один. Я не знаю дома, но найду дорогу.
Индус сделал движение, чтобы его удержать, но незнакомец остановил его повелительным взглядом и, пройдя мимо него, направился вверх по лестнице. Несколько лакеев, слышавших разговор, тут же подоспели. Камердинер спустился на несколько ступеней. Он выступал еще надменнее привратника. Лакей с сожалением покачал головой, когда незнакомец потребовал, чтобы его проводили к барину. Выведенный из терпения незнакомец остановился:
— У меня нет времени разговаривать с вами. Отнеси записку своему барину!
Он вырвал листок из записной книжки, написал на нем несколько слов и, сложив его несколько раз, подал камердинеру.
К величайшему удивлению ожидавших в коридоре лакеев, через минуту появился сам Гастингс в сопровождении удивленного камер-лакея и, спеша, почтительно подошел к незнакомцу, который рассматривал развешанное на стене индийское оружие.
— Сто раз прошу прощения у вашей светлости, — вымолвил Гастингс, низко кланяясь молодому человеку, который зорко осматривал его, подавая руку, — что вам пришлось минутку ждать. Если бы я только мог ожидать вашего посещения, то, понятно, вам оказали бы и соответствующую встречу.
