Констанс наблюдала за потными поварами и слугами, втаскивающими все новые и новые блюда, и размышляла о том, как трудно придется винчестерцам после окончания праздников. И в ее собственном поместье ощущался недостаток еды после таких вот пиров.
Сидевший подле нее Роберт Фицджилберт поднял вазу с засахаренными фруктами и орехами.
– Такие лакомства восхищают глаз и вдохновляют душу! – воскликнул он. – Вы со мной согласны?
Констанс не знала, что ответить. «Восхищают глаз», – повторила она про себя, разглядывая облитое сиропом зеленое яблоко. Вероятно, это его собственное поэтическое выражение. Махнув рукой, она отослала пажа прочь.
Они сидели неподалеку от короля, Роджера Солсберийского и Роберта Глостера. Время от времени король, наклонившись вперед, поглядывал на Констанс и на Фицджилберта.
Она не испытывала недостатка в мужском внимании. Подошли два барона с севера и несколько рыцарей, чтобы осушить кубки за ее здоровье. Констанс пришлось поддержать их тосты. Пила она, правда, сильно разбавленное вино, и то по глотку, но для нее и это было много.
Большинство присутствующих пили крепкий эль. Даже король Генрих слегка побагровел и был более разговорчив, чем обычно.
Констанс чувствовала, что у нее начинает кружиться голова. Пожилой барон Томас Моршолд подвел к их столу молодого школяра, который прочитал длинное стихотворение, воспевающее ее серебристые глаза и темные, как ночь, волосы.
Все это время она ощущала на себе пристальный взгляд короля. В последнее время при английском дворе укоренилась французская мода: посвящать знатным леди стихи и осыпать их комплиментами. Продолжая пить со своими поклонниками, Констанс размышляла, какую хитрость задумал король. Возможно, бароны и рыцари, посвящающие ей стихи, знают больше, чем она. Может быть, на нее имеет виды не один лишь Роберт Фицджилберт. Похоже, что-то в ее положении переменилось.
Она постаралась подавить свои опасения. От срока, предоставленного ей королем, оставалось еще два с половиной года. Только шесть месяцев наслаждалась она свободой, но нет никакой гарантии, что король не нарушит своего слова.
Роберт Фицджилберт наполнил вином ее кубок. Она сделала большой глоток, прежде чем поняла, что вино неразбавленное.
Слуги графа Харфорда расчистили пространство для певца. Тщательно выбрав себе подходящий стул, трубадур поднял свою арфу и запел песню о двух девушках, возвращающихся с Кенсингтонской ярмарки.
Констанс почти не слушала его пения. Она говорила себе, что просто не может лишиться предоставленной ей трехлетней свободы.
Она подумала о празднестве, которое должно было состояться на следующий день. Хорошо, если граф Харфорд окажется прав, и программа развлечений будет достаточно широка и разнообразна. Но теперь она испытывала непреодолимое беспокойство перед завтрашним приемом. Король Генрих умел вымогать деньги у своих приближенных, и против этого ничего нельзя было поделать.
Де Кресси уже послал в Суссекс за своим управляющим и поварами, пекари в Винчестере уже пекли хлеб, готовили мясные пироги. Оба молодых вассала истратили крупные суммы ее денег, чтобы нанять тех, чья профессия – развлекать публику. Они сказали, что им удалось перекупить многих у тех, что поскупее. Фицгамелин с воодушевлением говорил об огнеходцах. Все они были женщинами, все выступали полураздетыми. Он надеялся, что король будет в восторге от этого зрелища.
Собравшиеся, притихнув, слушали певца. Он пел о том, как две девушки, возвращавшиеся с Кенсингтонской ярмарки, наткнулись на молодого красивого пастуха, спавшего под деревом.
Этот пастух-красавец искупался в реке и лег подремать под дубом, прикрывшись лишь своей широкой пастушеской шляпой.
Нагнувшись к Констанс, Фицджилберт сказал, прикрывая рот ладонью:
– Посмотрите на короля.
Она взглянула на Генриха, который, упершись локтями в стол среди многочисленных блюд, внимательно слушал.
Трубадур пел дискантом, изображая голоса девушек.
Любопытные подруги, посовещавшись, решили заглянуть под шляпу, чтобы рассмотреть, что скрывается под ней.
Проказницы тихонько сняли шляпу и были поражены увиденным.
Констанс почувствовала на себе тяжелый взгляд короля. Но когда повернулась, он смотрел уже в другую сторону.
Прелестницы захихикали – продолжал петь трубадур, – любуясь красивым парнем, так сладко спавшим под деревом. Одна из девушек, та, что помоложе, сняла с волос красную ленту и так тихо-тихо…
Раздалось несколько звучных аккордов, потом пальцы музыканта быстро пробежали по струнам. По залу пронесся смешок, певец остановился.
Из дальнейшего выяснилось, что девушка обвязала красной лентой то, что вызывало у них такое восхищение, и водворила шляпу на прежнее место. И озорные, шаловливые девушки, возвращавшиеся с Кенсингтонской ярмарки, продолжили свой путь.
Роберт Фицджилберт крепко схватил ее руку обеими руками. Констанс попыталась вырваться, но это ей не удалось.
А трубадур, оглянувшись, продолжал петь.
И вот наш красивый молодой пастух пробудился. Он сразу же почувствовал, что под шляпой что-то не так. Подняв ее, он вздрогнул от удивления. Каким волшебством появилась там красная лента? В изумлении пастух почесал затылок. После долгого размышления он воскликнул: «Не знаю, где ты был, Том, но, по всей видимости, ты очень славно потрудился. Эта красная лента означает, что ты получил первый приз».
Присутствовавшие разразились громовым смехом. Констанс вновь попыталась вырвать свою руку.
Оглушительный стук оборвал всеобщее веселье. Дверь распахнулась, и в зал хлынула орущая толпа.
Рыцари, составлявшие личную охрану короля, рванулись вперед. Роберт Глостер, который сидел рядом, вскочил и выхватил свой кинжал. Пестро одетые люди сгрудились у задних столов, установленных на козлы. По их плечам прыгал какой-то человек, словно подбрасываемый гребнями волн обломок бушприта.
– Приветствуйте рождественского шута! – послышалось со всех сторон. – Да погромче!
На миг воцарилось безмолвие. Закованные в латы телохранители стояли с обнаженными мечами, ожидая приказаний. Во времена, когда в стране правили саксонцы, толпа празднующих Рождество нередко врывалась в зал, где находился король, и представляла всем присутствующим рождественского шута с его жезлом Дурацкого Правления. Но при сыновьях Вильгельма Завоевателя этот обычай постепенно стал забываться.
С кубком в руке король несколько мгновений разглядывал набившееся в зал уличное отребье. Он сделал успокаивающий жест, и рыцари отступили назад.
Шут в ярком лоскутье спрыгнул с плеч окружающих и с подчеркнутым подобострастием раскланялся перед королем.
