Колин смотрел на жену, видя силу под ее мягкостью и чистоту под ее доброжелательностью.
– Таковы светские правила, не зависящие от нас, – сказал он.
Ферн вздохнула.
– Да. Ты должен быть хорошим виконтом, а я хорошей виконтессой. Я не говорю, что не хочу этого. Я люблю приемы и красивые платья, детей и благотворительные пожертвования. Они слишком большая часть моей жизни, я бы не знала, что делать с жизнью без них. Пугает меня... подавление, если даже это лишь слово. Я боюсь глотать неудовлетворенность, пока она не задушит меня. Я боюсь, что не смогу разговаривать, хуже того, что меня не будут слышать.
– Я слышу тебя, Ферн, – серьезно ответил Колин.
– Ты начинаешь слышать меня, – согласилась она. – Раньше не слышал, но за последние дни... Еще до неистовства мистера Рестона ты обещал мне неделю здесь, не больше. Но когда мы уедем, будешь ли ты потом слышать меня? Когда вернешься к прежней жизни, к встречам с твоим адвокатом, к твоей охоте на лис и к политическим клубам, будешь ли ты еще слышать меня?
Колин вспомнил прежнюю жизнь, предсказуемую, независимую... Хотя, в сущности, она была не такой. Ею руководил не отец или преподаватель в Итоне, а нечто большее, чем ожидания светского общества. У него есть самоопределение, чего жаждала Ферн, но он им не пользовался.
Он сразу отвергал просьбу жены, а потом успокаивал ее бессмысленными заверениями. А стал бы он намного свободнее, чем раньше, если бы позволил ей иметь право голоса, чего она добивалась? Это было бы в некотором роде уступкой, к чему он непривычен, уступкой, хотя и сделанной им осознанно, в заботе о своей жене. А эта осознанность сама была бы проявлением контроля.
– Разве свобода, которой осознанно не пользовался, больше или меньше реальна, чем та, которой никогда не обладал? – подумал он вслух.
– Что? – спросила Ферн.
– Странная мысль. Особенно для человека вроде меня, который вообще не привык думать. Я хотел сказать, Ферн, что буду тебя слушать. Не всегда соглашусь с тобой, не всегда мои решения тебе понравятся, но я буду слушать тебя. Если даже твои права определяются моей снисходительностью – законом и обычаем, как ты говоришь, – я буду уважать их.
Она молча смотрела на него. Колин уже достаточно хорошо знал жену, поэтому не сомневался, что за ее внешним спокойствием кроется смятение чувств, пока она взвешивает его слова. Наконец, медленно кивнув, она встала и подошла к нему.
– Об этом я могла только мечтать. Спасибо, Колин.
Она нерешительно встала на цыпочки и поцеловала его, сначала с робостью, возбудившей его, потом намного увереннее и под конец укусила за нижнюю губу. Ферн отпрянула и пугливо посмотрела на него.
– Мне это больше не требуется, – сказал он. – Но я все еще хочу.
– Как и я.
Развязав и стянув с него халат, она принялась быстро расстегивать пуговицы рубашки, словно боялась думать о том, что она делает. Потом вдруг остановилась.
– Ты приготовился, – то ли с удовольствием, то ли с беспокойством сказала она. – Я не заметила.
– Я просто надеялся.
– На это? – Тон был скептическим.
– Надеялся на что-нибудь, – ответил Колин.
Он поднес ее руку к губам, поцеловал ладонь, ведя по ней языком и зубами. Ферн прикрыла глаза от удовольствия, но в следующий момент сжала пальцы и высвободила руку.
– Теперь моя очередь.
Она закончила с пуговицами, расстегнула манжеты, стянула с него рубашку и обняла за шею. Ее рот был приятно мягким, язык дразнил его, зубы скользили по его губам, прихватывая на пороге боли. Он вцепился обеими руками в край стола позади него, чтобы побороть желание немедленно взять ее. Но еще сильнее ему хотелось узнать, что она сделает дальше.
Ферн двинулась вниз, пока ее пальцы скользили по его спине. Поцелуи становились все настойчивее, щипки превращались в укусы. Плечи у нее дрожали, слегка, потом сильнее, и Колин вдруг осознал, что она смеется.
– Теперь хватит, – проворчал он, заключая Ферн в объятия и увлекая ее к кровати.
Она без сопротивления упала на матрас, и ее беззвучный смех перешел в хохот. Глядя на нее сверху, Колин тоже не смог удержаться, хотя не представлял, что ей кажется таким забавным. Наконец Ферн овладела собой и вытерла мокрые глаза.
– Надеюсь, ты позволишь мне узнать, чем я вызвал у тебя столь бурное веселье.
– О, это был не ты. Или только сначала... я не могла поверить, что заставляю тебя... хотеть меня. Это было так невероятно, я почувствовала себя глупой и начала смеяться, мне стало очень приятно. – Ферн покачала головой. – Я давно уже не смеялась, как сейчас, и так себя не чувствовала. – Она вдруг опечалилась. – Наверное, я кажусь ужасной соблазнительницей.
– У жены есть и худшие недостатки, – ответил Колин. – Но возможно, тебе следует оставить инициативу в моих руках, по крайней мере сейчас. Какое бы удовольствие ни доставлял приступ смеха, он, мой ангел, оставляет желать много лучшего для начала интимного дела.
– Ты совершенно прав, – сказала она, еще улыбаясь. – Тогда прояви свои выдающиеся способности, увлеки все лучшее, что есть во мне, в бурный поток твоего страстного объятия.
Колин фыркнул.
– Лучшее, что есть в тебе? – спросил он, глядя на ее причесанные волосы.
Но это легко исправить. И он, приподняв одной рукой ей голову, второй начал вынимать шпильки.
– Лучшее, что есть во мне, – беззаботно повторила она. – Каждая женщина – это бесплотный дух, которого не интересуют плотские дела, пока ее не вовлечет в них вырождающийся мужчина. Почему ты распускаешь мне волосы? Наконец-то они впервые за эти дни прилично уложены.
– Потому что я вырождающийся мужчина, которому ты очень нравишься, когда твои волосы растрепаны, как у неряхи, – заявил Колин.
Она засмеялась, а потом чуть слышно прошептала:
– Спасибо.
– За что? – удивился он.
– За то, что тебе нравится, когда я выгляжу растрепой. За то, что не чураешься моих недостатков.
– Несовершенств, – поправил он. – Несовершенств и отличий. Именно они делают тебя интересной. – Он поцеловал ее в кончик носа. – Они помогли мне узнать, что такое быть живым.
Ферн собралась что-то сказать, но поскольку была не совсем уверена, какое чувство пробудили в ней слова мужа, она крепко поцеловала его.
Колин ответил ей продолжительным, основательным поцелуем и одновременно расстегнул ее халат. Она села, развернувшись так, чтобы он мог освободить ее от халата и ночной рубашки. Теперь его рот скользил по ее телу с возрастающей настойчивостью, возбуждая, пробуя, но, как ни странно, не позволяя найти ритм, бросая ей вызов новым прикосновением, новыми ощущениями. Ферн приходилось всякий раз приспосабливаться к этому, так что ее нервы дрожали от реакции, неожиданной и диссонирующей.
