— Поднимайтесь в галоп.
— Что? — удивилась она. — Зачем?
— Болото, — пояснил он. — Не настоящая топь, но лучше ее быстро преодолеть, иначе лошадь может завязнуть.
«И вместо того, чтобы спокойно объяснить, почему он хлестнул кобылу, накинулся на меня из-за Швайгена», — обиженно подумала Докки, подгоняя Дольку и слыша сзади топот копыт его коня.
Когда они выехали на твердую почву, она поехала было к сумрачному Афанасьичу, во все глаза наблюдающему за ней и генералом. Недовольный вид слуги не сулил Докки спокойной дороги домой. К счастью, на выручку ей пришел ничего не подозревающий Палевский.
— Я провожу вас до Вильны, — не терпящим возражений тоном заявил он.
Из двух зол меньшим сейчас был Палевский, поэтому Докки не противилась его сопровождению, надеясь, что при офицерах он будет вести себя прилично. Она покосилась на его спутников, боясь увидеть любопытство и ухмылки на их лицах. Но военные — человек шесть-семь — терпеливо стояли поодаль, усиленно делая вид, что не замечают ни ее саму, ни того внимания, которое проявлял к ней их командир.
Докки задумалась, что это — следствие уважения к Палевскому или лишь опасение крутого нрава своего начальника, склонилась к последнему и неожиданно для себя восхитилась его властью и сильным характером. Кто еще смог бы одним словом отослать Швайгена, без объяснений оставить свою свиту посреди дороги, а самому то мчаться за ней в рощу, то сопровождать до Вильны, не боясь ни осуждения, ни пересудов, ни возражений? Она посмотрела на генерала, ехавшего рядом с ней, и вновь залюбовалась его непринужденной, легкой посадкой в седле, четким и красивым профилем под черной шляпой, украшенной плетеной золотом петлицей с пышным плюмажем из белых, черных и оранжевых перьев.
«Как хороша и как к лицу ему военная форма», — признала Докки, украдкой разглядывая ладную фигуру Палевского в темно-зеленом, почти черном, без морщинки мундире с золотыми эполетами на плечах. Светло-серые суконные панталоны обтягивали его крепкие ноги в высоких черных сапогах, замшевые перчатки облегали сильные изящные кисти рук, уверенно сдерживающих разгоряченного скачкой гнедого. В который раз она поймала себя на мысли, как необычайно лестно и радостно ей находиться рядом с ним, ловить на себе взгляд его необыкновенных прозрачных глаз, притягательных и пленительных.
Меж тем Палевский завел с ней обычную светскую беседу, хотя Афанасьич со свитой генерала ехали позади на порядочном расстоянии от них. Этот любезный разговор на нейтральные темы поначалу — вопреки всякой логике — ужасно раздражал Докки. Она никак не могла успокоиться после их ссоры и его поцелуя, втайне надеясь и даже желая, чтобы Палевский продолжил с ней флиртовать и пикироваться, что ей, несмотря на его отвратительное поведение, очень нравилось.
Граф же, несколько отстраненным тоном, будто рядом с ним находилась случайная светская знакомая, обсудил с ней погоду, достопримечательности Вильны, затем описал пожар, что случился недавно в одной из близлежащих деревень, и стал рассказывать о прусском генерале Фуле[17] — известном теоретике военных действий, перед всякой войной создающем точно разработанные планы, из которых пока не выходило ничего путного.
— Он служил в Пруссии у короля Фридриха-Вильгельма, — говорил Палевский. — Перед войной с Бонапарте Фуль, по своему обыкновению, составил план сражений с французской армией, который гарантировал Пруссии небывалую победу при полном разгроме корсиканца. Через шесть дней после начала войны в двух сражениях, произошедших в один и тот же день, вся прусская армия была уничтожена. Генерал Фуль, узнав об этом, начал хохотать. Как вы думаете, отчего ему было так весело?
— Радовался победе Бонапарте? — предположила Докки.
— Отнюдь. Он смеялся над прусской армией, потому что эти «болваны», — как он назвал прусских генералов, — не сражались в точности по его плану.
— А план был на деле хорош?
— Возможно, — улыбнулся Палевский. — Беда в том, что противник, как ни странно, обычно действует по собственным расчетам, упорно не желая считаться с планами другой стороны, направленными на его уничтожение. Хорош был бы Бонапарте, ежли б наряду с прусскими генералами воевал по указке Фуля. Теперь этот гениальный стратег в советниках у нашего государя.
Вдруг он замолчал и с интересом посмотрел на Докки.
— Отчего вдруг я вам это все рассказываю?
— Поддерживаете светскую беседу? — лукаво улыбнулась она.
— Светские беседы с дамами обычно выглядят по-другому, — усмехнулся граф, рассказал еще несколько анекдотов о Фуле, а потом поведал о любопытной сцене, сегодня им увиденной.
— Утром, проезжая одну деревню, мы были удивлены поведением деревенской девушки, которая стояла на обочине в красивом новом наряде и кланялась всем проезжающим мимо солдатам в ноги. Мы решили, что это своего рода гостеприимство, хотя русских здесь не очень-то жалуют. Вскоре, однако, выяснилось, что девушка эта — невеста, а невесты, по местному обычаю, должны поклониться всем, кого встречают в этот день, в ноги.
— Надеюсь, там проезжала не вся наша армия, — фыркнула Докки. — Иначе ей бы пришлось кланяться без остановки несколько дней.
— К ее счастью, мимо нее проходил один эскадрон, — улыбнулся Палевский и посмотрел вдаль, на небо, на котором собирались темные тучи.
— Хорошо бы до вечера не начался дождь, — сказал он. — Мне нужно заехать еще в два полка.
— А, у вас намечаются маневры, — вспомнила Докки. И покосилась на Палевского, лицо которого теперь показалось ей усталым; на его скуле резко выделялся тонкий шрам.
— Вы хоть успели поспать после бала? — вырвалось у нее.
— Нет, не ложился, — ответил он. — Только заехал на квартиру переодеться в полевую форму. Маневры, да, послезавтра, с раннего утра. Мы все надеемся, что государю рано или поздно надоест находиться в армии и он вернется в Петербург, но ему очень нравятся смотры и парады, которые он может здесь проводить хоть каждый день.
Докки на память пришла история о наградах, которыми царь одаривает отличившихся во время маневров.
— Зато вы таким образом сможете получить орден, а солдаты — по пять рублей, — пошутила она.
— Я желал бы меньше почета, но больше отдыха, — сказал Палевский. — В бою и то легче. Там хоть никто не следит за тем, как у тебя застегнуты пуговицы. Впрочем, — он усмехнулся, глаза его лукаво сверкнули, — даже лучше, что мне не пришлось сегодня ложиться — все равно проворочался бы, вспоминая некую даму, напрочь лишившую меня сна.
