И вот глаза ее наполнились слезами, она встала и, упав на колени перед своим другом, обвила его шею руками, как сделала бы это, не размышляя и не раздумывая, с больным ребенком; и он, растерявшись от неожиданности и весь дрожа, перейдя от страшной тоски к неожиданной радости, лишь бормотал:
— Ты плачешь? Ты еще любишь меня? Нет. Это невозможно!.. Ты меня любишь? любишь?..
— Разве ты этого не чувствуешь? — отвечала Жюльетта сквозь слезы. — Я хочу, чтобы у тебя никогда, никогда, никогда больше не было ни одной такой минуты, как эта… Почему ты не говорил раньше? Почему ты тоже писал мне ледяные письма?.. Но все кончено… Больше не грусти. До этой минуты я не знала, чем ты был для меня. Я — твоя на всю жизнь… Клянусь тебе, что не увижу больше того, кто так огорчил тебя… Молчи. Я клянусь тебе… Никогда больше не говори мне о нем. Поверишь ли ты мне, если я скажу тебе, что видалась с ним не ради себя, а из-за одной подруги, которую он любит… Но пусть о нем никогда не заходит речи, — слышишь ли, никогда… Я хочу, чтобы ты был счастлив и не сомневался больше в себе, во мне и в нашей любви; чтобы жизнь наша пошла по-прежнему. Когда мы встретимся у нас?.. Завтра… Хочешь… Улыбнись мне, взгляни на меня: своими глазами, — твои глаза передают мне твою радость… Ты мой дорогой, дорогой друг!..
Настала ее очередь выслушивать его, и теперь она могла видеть, как лицо это загоралось страдальческим восторгом, отрадным для нее, так как в эту минуту у нее в сердце была одна нежность. Она лгала, — но можно ли назвать это ложью, говоря, что любит его, — и в эту минуту она так трепетала, как будто бы любила его! Она хорошо знала, что, давая ему понять, что принимала Казаля ради другой, совершала нечто недостойное себя. Да, она это знала — или должна была знать — так же, как и то, что, предлагая и прося свидания в их маленькой квартирке на улице Passy, теряла свое женское достоинство. Но что ей было до этого, лишь бы ей не пришлось больше переносить отзвуки его страданий? Выдавая то, как глубоко он был потрясен, де Пуаян просил ее:
— Поклянись мне, что говоришь все это по любви!
— Клянусь, — ответила она.
— Видишь ли, — продолжал он, — без этой любви я не знаю, что сталось бы со мной. Ты говоришь мне, что я должен был говорить с тобой раньше… Но так тяжело, когда любишь, чувствовать, что не догадываются о твоих чувствах! Пойми хорошенько, что ты свободна. Если бы ты ответила мне, что не хочешь больше быть моею, я не сделал бы тебе ни одного упрека; но, вероятно, умер бы, как умирают без воздуха… Но ты права… Это кончено… Мне кажется, для того, чтобы испытать ту радость, которая наполнила сегодня мое сердце, я согласился бы на большие страдания… Как я счастлив! Как счастлив!
— Правда? — почти растерянно спросила она.
— Ах! Правда, правда, — повторял он, крепко прижимая к себе дорогую головку и не замечая, как вдруг глаза ее, только что смотревшие на него с таким восторгом, вдруг омрачились каким-то видением, которое бедная женщина всей своей волей старалась отогнать от себя: она ответила своему возлюбленному таким страстным поцелуем, которого было достаточно, чтобы отнять у Генриха последнее сомнение, оставшееся в нем. Этот человек был еще очень молод, несмотря на свой возраст и разочарования, и слишком благороден и прост для того, чтобы подозревать, что овладевший ею порыв страсти явился следствием ужасного угрызения совести, сразу завладевшего всем существом его возлюбленной. Она почувствовала, что, бросаясь из жалости в объятия де Пуаяна, не могла забыть другого.
Когда Генрих де Пуаян ушел, получив обещание на завтрашнее свидание в их маленькой квартире на улице Passy, г-жею де Тильер овладело странное спокойствие, — то спокойствие утомления, которое следует всегда за решительными объяснениями. Оно длилось до той минуты, когда овладев, наконец, своим смущенным сердцем, она оделась, как одевалась всегда, выезжая днем из дому. Но когда она села в карету и дала кучеру адрес портнихи, у которой ее ждали, ею вновь овладела такая тоска, что мысль о примерке платья стала ей положительно противной, и у нее не хватило сил заняться теми покупками, которые она предполагала сделать. Не успел еще экипаж обогнуть улицу Saint Honore, как она уже изменила свой маршрут и сказала кучеру:
— Поезжайте сперва в Булонский лес, как вы знаете… до Muette.
Весной ей часто случалось, когда небо бывало таким голубым и светлым, как сегодня, доезжать до той части Булонского леса, которая находится между вторым озером, Отельским ипподромом и Сеной, с целью погулять там в одиночестве. Чтобы доехать туда, она выбирала окольную дорогу, избавлявшую ее от встреч, и которую слуги ее хорошо знали. Она ехала сперва по аллее, шедшей параллельно Большой аллее Императрицы, а затем по дороге, которая шла вдоль укреплений, В этой части, где местами открываются виды на далекие холмы Медона, находятся самые заброшенные аллеи кокетливого Парижского леса. Около трех часов все предназначенные для всадников дороги совершенно пустынны; только изредка проедет какой-нибудь эксцентричный тип, направляя свою лошадь по изрытой утренней ездой земле. Старики, пригородные мещане, отпущенные на прогулку ученики придавали характер провинциального уголка этим широким аллеям или узким тропинкам. Г-жа де Тильер любила ходить по этим последним, в то время как экипаж сопровождал ее, и она всегда могла видеть его сквозь деревья; там, чувствуя себя и в уединении, и в безопасности, она безмолвно наслаждалась природой, что так редко удается в Париже. Она любила следить за тем, как на кончиках веток листья развертывали свою мягкую нежно-зеленую почти прозрачную ткань; она смотрела на одинокий дуб, ветви которого извивались над лужайкой, на стряхивающий с себя целые букеты цветов каштан. Некоторые цветы, как голубоватые вероники, беленькие с розовыми лепестками бельцы, раскрывались на газоне у ее ног. Там в вышине лазурь подергивалась легкой прозрачной дымкой, и она слушала пение птиц, как бывало прежде, когда бродила ребенком, тогда уже мечтательным, по просекам дикого парка де Нансэ. Местами густые шотландские сосны раскидывали свои темно-зеленые ветви, в которых ветер напевал тихую монотонную песенку, напоминающую нам близость моря, когда мы слушаем ее, закрыв глаза. Иногда молодая женщина садилась на кончик незанятой скамейки. Доносившиеся из глубины пространства свистки паровозов и неясный шум экипажей напоминали ей о том, что неумолимая жизнь кипела вокруг нее, забывавшей о жизни и забывшейся… Ее охватывала, наполняла неясная, но благотворная мечтательность, в которой мысль ее сливалась с очарованием расцветавшей вокруг нее весны; и это место, от которого до Триумфальной Арки было всего полчаса ходьбы, являлось для нее мирным и свежим оазисом, столь же уединенным, как самая дикая долина ее милой родины — Индрского края.
