Глаза Таху сверкнули:
— Я притащу сюда этого гонца и вырву правду из его уст.
Фараон покачал головой и сказал:
— Спокойно, Таху. Спокойно. Этот злодей не станет ждать, когда ты придешь за ним. Может быть, пока мы говорим, он наслаждается плодами своего предательства в надежном месте, известном лишь жрецам. Как удалось проделать такой обман? Понять не могу, но готов поклясться богиней Сотис, что им стало известно о письме до того, как гонец тронулся в путь. Не теряя времени, они отправили в путь своего человека. Мой человек вернулся с письмом, а их посланник — с делегацией. Предательство, злодейство! Я живу среди собственного народа, словно пленник. Да проклянут боги мир и весь человеческий род.
Оба советника не издавали ни звука, они опечалились и испытывали жалость к фараону. Таху заметил обреченность во взгляде повелителя и, желая внести надежду в невеселое настроение, сказал:
— Пусть нас утешит то обстоятельство, что решающий удар остается за нами.
Фараон вышел из себя.
— И как же мы нанесем этот удар? — спросил он.
— Губернаторы возвращаются в свои провинции и соберут войско.
— Ты думаешь, жрецы будут ждать, сложив руки, пока не соберут войско, если им известно, что это делается с целью уничтожить их?
Софхатеп размышлял, находясь под грузом тяжелого бремени, и хотя был готов согласиться с предсказанием фараона, ему хотелось избавить душу от подозрений. Поэтому он сказал, будто загадывая желание:
— Возможно, наши мнения ошибочны и то, что мы считаем изменой, всего лишь совпадение, и эти мрачные облака рассеются при малейшем дуновении ветра.
Фараон снова вскипел, видя подобное проявление сочувствия.
— У меня из головы все еще не выходят эти жрецы с опущенными головами. Нет сомнений, они хранят в своих сердцах ужасную тайну. Нет ни малейшего повода думать иначе. Когда высокий жрец встал, чтобы высказаться, он без страха бросил вызов рвению губернаторов и говорил с полной уверенностью. Может быть, он и сейчас лицемерит. Как презренна измена. Меренра не станет жить ради того, чтобы выполнять любую прихоть духовенства.
Таху, весьма раздосадованный плохим настроением фараона, произнес:
— Мой повелитель, в твоем распоряжении стража из рослых воинов, каждый из них справится с тысячей врагов и с радостью отдаст жизнь за своего фараона.
Фараон отмахнулся от этой мысли и, растянувшись на роскошном диване, предался сонму дум, теснившихся в его голове. Неужели его надежда не сбудется, вопреки всем этим злоключениям? Или с его планом покончено раз и навсегда? В его жизни наступил решающий для истории час. Он стоял на перепутье между славой и унижением, властью и крушением, любовью и разочарованием. Фараон отказался вернуть собственность в угоду принципу. Неужели скоро ему придется капитулировать ради того, чтобы сохранить трон? Ах, такого никогда не будет, а если подобный день настанет, то он не позволит унизить себя. До своего последнего дыхания он сохранит величие, славу и мощь. У фараона невольно вырвался тревожный вздох.
— Как жаль, что на пути к удаче встало предательство.
Голос Софхатепа положил конец размышлениям фараона.
— Мой повелитель, скоро праздничное шествие.
Фараон взглянул на него, как человек, которого пробудили от глубокого сна, и пробормотал: «Неужели?» Затем он встал и направился к балкону, выходившему на огромную дворцовую площадь. Колесницы уже выстроились рядами, было видно, как вдали шумные гуляки врываются на площадь. Лицо фараона стало мертвенно-бледным, он бросил взгляд на это многолюдное зрелище и вернулся к прежнему месту. Затем он удалился в свои покои и пробыл там некоторое время. Фараон появился в леопардовой шкуре, служившей знаком отличия жречества, и сдвоенной короной на голове. Все уже готовились двинуться в путь, но не успели и шага сделать, как вошел дворцовый распорядитель, приветствовал своего повелителя и сказал:
— Господин, там комиссар полиции Абу просит разрешения предстать перед нашим повелителем.
Фараон и его два советника, заметив признаки испуга на лице камергера, не стали возражать. Главный комиссар приветствовал своего повелителя и, очень торопясь и волнуясь, сказал:
— Мой повелитель, я пришел смиренно просить вашу священную особу отказаться от шествия к храму Нила.
Оба советника затаили дыхание, когда фараон с тревогой спросил:
— И что побуждает тебя давать такой совет?
Тяжело дыша, главный комиссар ответил:
— В этот самый час я распорядился задержать множество человек, которые позволяли себе злобные выкрики в адрес благородного человека, высоко чтимого моим повелителем, и боюсь, что такие же выкрики могут звучать и во время шествия.
Сердце фараона дрогнуло, его кровь забурлила от гнева, он прерывающимся голосом спросил полицейского комиссара:
— Что они выкрикивали?
Комиссар нервно сглотнул и, чувствуя себя неловко, сказал:
— Они кричали: «Долой шлюху! Долой женщину, которая грабит храмы!»
Услышав это, фараон взбесился и громоподобным голосом воскликнул:
— Как они посмели! Я обязан нанести удар, который раз и навсегда избавит меня от них, иначе можно сойти с ума!
Комиссар продолжил с дрожью в голосе:
— Эти злодеи оказали сопротивление моим людям, вспыхнули яростные стычки между ними и нами, на время воцарились хаос и неразбериха, раздались еще более злостные и подстрекательские выкрики.
Фараон стиснул зубы от гнева и отвращения и спросил:
— Что еще они выкрикивали?
Комиссар опустил голову и едва слышно промолвил:
— Эти наглые злодеи изволили оскорбить более высокую персону.
— Меня? — спросил фараон, не веря своим ушам.
Комиссар молча отступил назад, его лицо побледнело. Софхатеп не выдержал и воскликнул:
— Своим ушам поверить не могу!
Таху негодовал:
— Такое безумие трудно представить.
Фараон нервно рассмеялся и с нескрываемой злобой в голосе спросил:
— Там, как народ величал меня? Говори же. Я приказываю.
Комиссар полиции ответил:
— Эти мерзавцы кричали: «Наш повелитель — легкомысленный человек. Нам нужен серьезный фараон».
Фараон еще раз нервно рассмеялся и со злой иронией сказал:
— Какая жалость. Духовенство считает, что Меренра больше недостоин восседать на троне. Так что они еще выкрикивали?
Комиссар заговорил так тихо, что его голос был едва слышен:
— Мой повелитель, они долго и радостно восхваляли жизнь ее величества царицы Нитокрис.
Глаза фараона вдруг сверкнули, он нежно прошептал имя Нитокрис, будто вспомнил нечто былое и уже давно забытое. Два советника с тревогой переглянулись. Фараон заметил их испуг, а также неловкость, которую испытывал комиссар. Фараон не собирался обсуждать царицу, но он не без отчаяния задался вопросом, что та испытывает к подобному выражению чувств. Он был крайне подавлен и понимал, что его охватывает безудержный гнев, непокорность, безрассудство. Он резко обратился к Софхатепу:
