– Тётенька, – Настя сползла с лавки, на колени упала перед Ульяной, – отпусти, Христа ради. Ты ведь обещалась мне, если не сладим, увезешь меня. Так я сама уеду, сама! Ты тут счастлива будь, а мне, видно, в ином месте жизнь свою творить.
Тётка положила руку на макушку Настасьину, глянула в окно на темное небо, вздохнула:
– Не поверила бы про Норова, коли не твои слова. И ведь как ходил вкруг тебя, какие речи вёл. На взгляд сухарь сухарем, а на деле соловей. Настя, – тётка взглянула странно, – ведь помню я ту Глашку. Говорила с ней, так знаешь, что вызнала? Девка в петлю сунулась не по стыду, а потому, что не любил ее, бросил. Мужики-то всякие, один ввечеру сманил, дело свое сделал, отряхнулся и ушел, а другому надо, чтоб любили его без оглядки. Вот что страшно-то. Всю душу вытрясет и оставит горе мыкать.
– Отпусти, помоги, – Настя поднялась с колен, выпрямилась. – Не пустишь, ищи меня в реке. Вот тебе слово мое самое распоследнее.
– Дура! – тётка боязливо перекрестилась на икону. – Об том мне даже не заикайся! Я сама буду говорить с Вадимом, пусть мне все в глаза обскажет!
– Нет, – Настя говорила твердо, глядела без страха. – Ты не говори и я не стану.
– И так все оставить? Разбежалась! Ты дитя мое, в обиду не дам! – колыхалась тётка, сердилась.
– Милая, а что ему скажешь? И я что скажу? Ведь уговорит меня, словами запутает, речами сладкими наново заманит, – не сдержалась, зарыдала. – Люблю я его... Люблю...
– А любишь, так почто бросаешь? – и Ульяна заплакала.
– Не могу... Милая, голубушка моя, как стерпеть? Ведь речи его не только для меня, и слова для всех одинакие. И целует так же.... Не могу....
– Он тебя за себя возьмет, женой сделает. Ужель не удержишь? Ты боярышня, не дурища какая, – Ульяна выговаривала зло. – Что уставилась? Думала, замуж вышла и все на том? Э, нет, милая, вместе жить трудно. Сколь сил надо жене, сколь терпения, чтоб в дому лад был, знаешь? Прощать придется многое. Ноша тяжкая. Ты любишь его, вскоре все мысли его знать будешь и без слов. По вздоху угадывать станешь. Не ной, не скули, мужика удерживай возле себя. Сына подари, дочь ему роди, куда он от тебя денется?
Настя кулаки сжала, огрела тётку тяжелым взглядом:
– Прощать? – говорила тихо, зло. – Ты отца моего простила за нелюбовь? Чего ж отдала другой, а? Ты ж боярского рода.
– Что?! – Ульяна вскочила, встала супротив Настасьи. – Ты чего мелешь?!
– Вадима ничто и никто не удержит, если он сам того не захочет. Натешится мною и на сторону уйдет. Ты ж сама мне говорила, сама берегла от парней, стращала. Ай не правая я? – Настя и взгляда не отводила, будто сама с собой спорила, а не тётке выговаривала.
– Настька, ты ж жена будешь перед богом и людьми. Он с тобой в одном дому жить будет, на одной лавке ночевать. Куда б не занесло его, к тебе станет возвращаться. Размысли головой своей дурной, – Ульяна говорить-то говорила, да будто сама себе и не верила.
– А пока не будет его, мне рубахи для него вышивать? Хлеба печь? Слезы глотать? Тётенька, не смогу я его удержать, нечем. Кто я есть? Ни красоты, ни ума. По сию пору не ведаю, чем приглянулась Вадиму... Не пара мы, то сразу видно. Он вой славный, муж бо ярый, мудрый не по годам. А я кто? Сирота безвестная. Если и есть что во мне, то лишь любовь к нему, – Настя поникла, слезу уронила. – Нет во мне ни силы твоей, ни гордости, ни упрямства. И седмицы не пройдет, как отворотится и сыщет иную.
– Вон как... – Ульяна глянула не без интереса. – Характер твой проклюнулся. Не зря говорят, любовь нас иными делает. Откуда чего взялось в тебе, не пойму, – улыбнулась печально. – Настя, себя не принижай. И ума, и красы в достатке у тебя. Еще и Илларионова наука впрок пошла. Вроде соплюха еще, а в людях разумеешь. В том и сила твоя, про то помни, крепко заруби на носу.
– Сила? – Настя плечи опустила, сгорбилась. – Нет ничего. Не знаю, как быть.... Останусь, так задохнусь. Уеду, по живому себя полосну. Тётенька, голубушка, что делать мне? Совета прошу, помоги.
Замолчали обе, поникли. Ульяна голову опустила, утирала щеки рукавом, а Настя в окно глядела, туда, где река текла за высоким забором. Все бережок хотела увидать, тот, где враз полюбила и утратила Вадима.
Долгонько еще молчали, но потом тётка очнулась:
– Как порешила, так и сделаешь. Езжай к Иллариону. Вскоре сотня уйдет из Порубежного, так до того времени ты молчи. Любит он тебя, не любит, то нам теперь уж неведомо. Но коли тобой дышит, так в бою должон смелым быть и о другом не мыслить. Люди под ним ходят, судьбы многие в его руках, не можем мы так народец наказать. Пусть не ведает, что оставила ты его. Уедет, так и ты поезжай. Помогу.
– Ехать? – Настя вздрогнула, продернулась холодком тоскливым.
– Любит, вернет тебя. Не любит, так все и останется. Я ни слова ему не скажу, да маслица в огонь подолью. Вернется с рати, скажу, что не люб тебе, что уехала ты подале от свадьбы проклятой. Тем и накажу его, кобелину, за все наши с тобой слезы и за всех девок порченых. А ты езжай, размысли вдалеке. Может, не так и любишь его, как кажется. С глаз долой, из сердца вон.
– Как дни эти вытерпеть? Как? – Настя глаза прикрыла.
– Сама на себя беду взвалила, терпи теперь, – тётка сердилась. – Дура ты, Настасья. И я с тобой дурой делаюсь.
Не успела вымолвить, как грянул набат: крепостной колокол вдарил громко, оглушил.
– Батюшки! – тётка метнулась к дверям. – Что стряслось?!
В сени уж вбежал Бориска Сумятин, на ходу прокричал:
– Ворог полез, наскочил через засеку, пошел на дальнюю заставу! Опередил нас! – и бросился в гридню к Норову. Выскочил вборзе обратно и метнулся на подворье.
Тётка замерла, потом обернулась к Насте и взглядом напугала темным:
– Видно, судьба. Нынче сотня уйдет, а ты завтра собирайся. Теперь многие дочерей из крепости отправят, и ты с ними уйдешь. Чай, обоз соберут скоро.
А Насте беда! Затрепыхалась, услыхав тревожный бой колокола, испугалась за Вадима, заплакала, не желая отпускать на смерть любого!
– Господи, только бы живым вернулся! – вскрикнула и бросилась в сени, оставив тётку стоять в изумлении.
Бежала к гридне, в дверях столкнулась с Вадимом: в бронях уж был, при опояске и мечах.
– Настя, – подхватил боярышню, прижал к себе, – любая, не бойся ничего. Крепость тебя сбережет, никто сюда не войдет. Дождись меня.
– Вадим, – шептала, обнимая, – живым вернись, – выдохнула будто и прижалась губами к его губам.
Целовала в последний раз, весь огонь свой отдала, всю любовь вложила. Цеплялась, дурочка, за крепкие плечи, за шею, отпустить не могла, но уж чуяла, как тоска подкатывает, укутывает сизой своей горечью.
– Вернусь, – Норов не без труда отоврался от Насти, дышал тяжело. – Теперь мне все нипочем, слышишь? Вернусь, – ухватил за боярышню за руку и стянул с пальца перстенёк с бирюзой. – Чтобы о тебе вспоминать. Не отдам, пока женой мне не станешь.
– Как скажешь, – голову опустила: повисли вдоль щек кудри шелковые, печально звякнули долгие блескучие навеси.
Настя отступила от него, дала дорогу, а он ушел, на пороге только и обернулся, ожег взглядом и улыбкой одарил отрадной. Потом ступил на приступки и отправился на подворье, где уж метались ратные, работные бегали, коней выводили.
Боярышня так и стояла в сенях, глядела на отсветы огня, какого принесли работные, все поверить не могла, что видит Норова в последний раз. Но и молилась Господу, чтобы сберег его, не оставил в беде, не дал погибнуть, отвел беду, избавил от ран.
Позже хлопотали с тёткой едва не до рассвета: ходили по улицам, народец перекликали. В крепости остались два десятка воев под рукой Ильи, да Ольгин бабий отрядец. Ульяна унимала жен, отпустивших так поспешно мужей, увещевала, успокаивала. Настя за спиной стояла и силилась помочь тётке, но свое горе едва удерживала, потому и молчала и не искала ласковых слов для порубежненских баб.
Спозаранку и тётка, и боярышня вскочили с лавок. Сном едва забылись, а тут по крепости суета пошла: обоз наскоро собрали, пожитки сметали и усаживались по телегам. Все больше девок увозили, девчонок, парни оставались в Порубежном, зная свое место и то, что надо уберечь дом от напасти, какая может случиться.
