— Ты собираешься ехать одна, Беатрис?
— Да, — кратко ответила я. — Мне нужен свежий воздух.
— Мне поехать с тобой? — последовал робкий вопрос.
Этот невинный тон страшно раздражал меня в первые недели нашего путешествия, но затем я поняла, что Селия жертвует собственными желаниями в угоду мне, даже не задумываясь над этим.
Ее вопросы «Мне пойти в театр?» или «Можно мне посидеть после обеда с тобой и Гарри?» звучали довольно наивно. Она словно спрашивала: «Вы предпочитаете остаться одни или побыть со мной?» И мы с Гарри скоро поняли, что ответ, каким бы он ни был, не обижает Селию.
— Не надо, — ответила я. — Лучше приготовь чай для Гарри, когда он вернется. Ты же знаешь, слугам не удается такой чай, как он любит. Я скоро приеду.
Она не настаивала на своем и проводила меня улыбающимся, любящим взглядом. Я уселась в ландо, сохраняя спокойное выражение лица, но едва мы отъехали от окон отеля, как я опустила на лицо вуаль и разрыдалась.
Я погибла, погибла, погибла. У меня нет пути к спасению. Моей первой мыслью было рассказать Гарри о том, что случилось, и вместе подумать, что делать. Но какой-то мудрый инстинкт удержал меня от признания, которое потом было бы невозможно забрать назад.
В прежние дни дома я первым делом побежала бы к Мэг, матери Ральфа, известной в наших краях ворожее. Но сейчас я с содроганием отбросила воспоминания о ней. Как всякий деревенский ребенок, я знала, что все девушки, попавшие в беду — либо обольщенные женатым человеком, либо обманутые парнями, — со своими затруднениями обращаются к подобным знахаркам и к помощи их полуядовитых трав.
Без сомнения, в этом сонном французском торговом городке тоже жила подобная умная женщина. Но как я могла разыскать ее, без того, чтобы вся округа и каждый проезжий англичанин не начали сплетничать? Случайная оплошность, невезение, неопытность моя и Гарри, и вот все мое будущее отравлено этим растущим внутри меня отвратительным семенем.
Кучер обернулся ко мне за дальнейшими указаниями, и я нетерпеливо велела ему ехать дальше за город. Он кивнул и щелкнул кнутом, не переча эксцентричной англичанке. Наше ландо покатилось дальше, и скоро дома уступили место маленьким коттеджам, окруженным небольшими садиками. А потом и они кончились, сменившись в свою очередь бесконечными рядами виноградников.
Я с жалостью смотрела на эту монотонную холмистую местность, так не похожую на мою родную Англию, с ее холмами, яркими зелеными лужайками и чудесными буковыми дубравами. Здешние же холмы были словно выровнены, и каждый их дюйм занимали однообразные виноградники, лишь изредка прерываемые крестьянскими наделами. Вероятно, кому-то и было приятно гостить в этой стране, путешествуя по пыльным дорогам, но жизнь бедняков казалась мне здесь невообразимой. Наши батраки жили далеко не зажиточно — в противном случае это означало бы, что мы с Гарри им переплачиваем, — но их жизнь не шла ни в какое сравнение с жизнью крестьян во Франции. Мы с Гарри многому научились во время этого путешествия, встречаясь и беседуя с крупными землевладельцами и часто поражаясь тому, как мало они интересуются своей собственностью. Из этих бесед мы поняли, что процветание Вайдекра покоится на сочетании новых методов хозяйствования и упорного труда наших работников.
Вдруг приступ ностальгии буквально пронзил меня, и я подумала о том, как хорошо было бы сейчас оказаться дома, а не здесь, в этой чужой и горькой стране. Внезапно эта боль вылилась в одну ослепительную мысль, такую яркую и блестящую, что я выпрямилась с легким восклицанием, весьма удивившим кучера. Я отмахнулась от его вопросительного взгляда и невольно прижала руки к животу. Ведь ребенок во мне — тот самый, которого я только что назвала отвратительным семенем, это наследник Вайдекра. Если это мальчик, а я точно знала, что это мальчик, то я ношу будущего хозяина Вайдекра и мое место всегда будет рядом с ним. Ибо это я — мать сына сквайра. Мой ребенок будет хозяином имения.
Я сразу же почувствовала себя по-другому. Моя обида растаяла. Я постаралась устроиться поудобнее, чтобы не повредить растущему драгоценному сыну.
Опять мне пришла в голову мысль рассказать Гарри и о его сыне и наследнике. Но некий голос снова предостерег меня от этого. Гарри был моим, полностью моим, и наше путешествие доказало это. Каждый вечер, когда с наступлением темноты слуги зажигали в наших комнатах свечи, его глаза обращались ко мне, и, казалось, он не видит ничего, кроме блеска моих волос и выражения моего лица. Селия, чувствуя себя лишней, поднималась и оставляла нас одних. Все вечера и ночи были моими и только моими, мы наслаждались друг другом долгими часами и засыпали в объятиях друг друга. Днем, разумеется, мне приходилось делить Гарри с Селией, и я не могла предотвратить некоторую близость, которая возникла между ними.
Селия и Гарри стали находить удовольствие в обществе друг друга со времени поездки на том ужасном пароме. Ей нравилось быть полезной Гарри, устраивать его поудобнее, когда он уставал, делать уютными все комнаты, в которых мы останавливались. Болезненно застенчивая Селия проявляла удивительную настойчивость в обращении с французскими слугами и не отставала от них до тех пор, пока то или иное блюдо не было приготовлено именно так, как это любил Гарри.
Я не имела возражений против этой ее деятельности, так как «она освобождала меня от глупых хлопот. Именно Селия, и никто другой, распаковывала и запаковывала наши вещи, когда мы переезжали из отеля в отель. Именно Селия общалась с портными, прачками, обувщиками, торговцами, когда в этом возникала необходимость. Именно Селия изысканно чинила жилеты моему брату, и это была именно ее задача ублажать Гарри, будто она была служанка, в то время как я занимала и удовлетворяла его, как ровня.
Селия стала немного увереннее в себе после тяжелой ночи в Париже, когда они в действительности превратились в мужа и жену. Гарри и я, сговорившись, выбрали этот вечер, и я постаралась, чтобы он стал максимально неприятным для них обоих. Это произошло после нашего выезда в оперу и ужина. В тот раз я надела низко-декольтированное платье и была хороша в нем, как молодая серебряная березка. Густо напудренные волосы выгодно оттеняли персиковый цвет моего лица. Все в отеле провожали меня глазами, когда мы с Гарри и Селией проходили к нашему столику. Селия в своем бледно-розовом платье казалась рядом со мной просто невидимой.
В тот вечер Гарри сильно напился и мог только нечленораздельным мычанием участвовать в моей остроумной беседе. Он чувствовал себя очень напряженно и норовил все время обидеть или задеть Селию. Она выглядела, как приговоренный к смертной казни, не произнеся за весь вечер ни одного слова и не съев ни кусочка за ужином. Я отослала Гарри в ее спальню, надеясь, что предстоящее событие не принесет им обоим ничего кроме боли и страдания.
Он вернулся даже быстрее, чем я ожидала. Когда он вошел в мою комнату, я увидела, что его халат запачкан кровью Селии. «Уф, дело сделано», — сказал он коротко и завалился спать. Мы уснули вместе в дружеском объятии, будто я утешала его в каком-то горе, а проснувшись утром в сером свете раннего рассвета, мы опять были любовниками.
Но что удивило меня в новой Селии — и что я оставила без комментариев, — я не услышала от нее ни слова об этой ночи страданий. Маленькая доверчивая Селия ничего мне не рассказала, храня преданность Гарри, ее неуклюжему другу, этому законному насильнику. Она ни над чем не задумывалась, ничего не подозревала. И когда она однажды нашла посте…» Гарри нетронутой — мы не успели проснуться вовремя, — она опять не произнесла ни слова, возможно думая, что Гарри уснул в кресле или даже пошел к женщине, Она была идеальной женой для нас. Думаю, что она была глубоко несчастна.
Меня заставляло молчать отношение к ней Гарри. Он так же, как и я, прекрасно видел ее безоговорочную преданность ему, мне, нашему имени. Он отдавал должное ее покорности и услужливости. Я отмечала его галантность по отношению к ней и доверие между ними.
