— Но… куда нам?! — ахнула Алекса, определенно жалея, что забылась, в праведном негодовании устроив выговор невестке. — Вы не можете с нами так поступить!
— Это вам только можно меня оскорблять и указывать, как мне должно себя вести? — ядовитым тоном спросила Докки. — Одна, — она посмотрела на Мари, — всеми правдами и неправдами вытянула меня в Вильну. Другая, — она перевела глаза на Алексу, — приехала ко мне без приглашения и притащила сюда Вольдемара, распространяя ложные слухи о нашей помолвке. Вы обе со своими дочерьми пользовались моим гостеприимством, моими связями, моими средствами, и при этом вы же за моей спиной объединились со сплетницами, поливая меня грязью и завидуя моему успеху в обществе. И еще позволяете себе устраивать разбирательство, обвиняя меня, по сути, в том, что я молода и нравлюсь мужчинам.
Докки перевела дыхание и со всей силой сцепила дрожащие пальцы, пытаясь успокоиться.
— Но все бы ничего, если б не Палевский, да? — продолжила она уже более спокойным голосом. — Действительно: как это я посмела позволить Палевскому пригласить себя на танец и ужин?! Какое преступление, какая безнравственность! А отправься я с ним на прогулку — вы меня бы сразу назвали падшей женщиной?
— Но у него несерьезные намерения, — робко отозвалась Мари. — И теперь, когда приехала его невеста…
— Приглашение на танец не является свидетельством серьезных или несерьезных намерений, — оборвала ее Докки. — Но ваше воспаленное воображение дорисовало нужную картину. Как хорошо, что приехала графиня Сербина с претензиями на руку Палевского для своей дочери, не правда ли? Пусть лучше он достанется ей, чем мне…
Докки прерывисто вздохнула, понимая, что наговорила много лишнего. «Все равно, что метать бисер перед свиньями, — подумала она. — Доказать им что-то невозможно, да и незачем…»
— Не пугайтесь, я не выкину вас на улицу, хотя вы того заслуживаете, — сказала она. — Я уеду сама. Дом оплачен на месяц вперед, до четырнадцатого июня, сегодня — первое число, так что в вашем распоряжении осталось две недели. Потом — как хотите: съезжайте или продлевайте съем.
— Но как мы это сделаем без Афанасьича?! — ужаснулась Мари.
— Он передаст вам необходимые документы, — Докки решила быть твердой до конца.
— А экипаж? У нас только дорожная карета, — вспомнила кузина.
— Оставлю вам коляску. — Сама она легко могла обойтись без коляски. Такую уступку ей было сделать нетрудно.
— Кстати, — добавила Докки, — не советую вам здесь надолго задерживаться. По слухам, которые вы так любите, в любой момент может начаться война.
— А деньги? — спросила Алекса — она привыкла получать содержание от свояченицы. — Вы же оставите нам…
— Деньги? — Докки на мгновение заколебалась, но, вспомнив, что ей наговорила Алекса, с мстительным удовлетворением сказала:
— Попросите у мужа или любимой маман — возможно, они смогут выслать вам необходимую сумму. В крайнем случае у вас найдется немало драгоценностей, часть которых вы можете заложить без ущерба для себя. Прощайте!
Она повернулась и вышла из гостиной, невольно отметив, что родственницы переживали по поводу дома, экипажа, денег, но только не о том, что лишаются ее общества. Им даже не пришло в голову извиниться перед ней за оскорбительные речи — видимо, потому, что считали себя вправе осуждать ее и обвинять во всяческих прегрешениях.
«Вот и все, — мысленно усмехнулась Докки, — небольшое увеселительное путешествие в Вильну привело меня к разрыву с кузиной, очередной ссоре с семьей, к потере репутации и сердца. Славная получилась поездка…»
Мари и Алекса еще какое-то время сидели вдвоем в гостиной, шепотом обсуждая происшедшее, потом удалились в свои комнаты, и Докки их более не видела, приказав слугам немедля собираться в дорогу. Она написала несколько коротких записок знакомым о своем отъезде и, не дожидаясь рассвета, выехала из города.
«Это не просто похоже на бегство, — размышляла Докки, глядя из окна кареты на темные пустынные улицы. — Самое настоящее бегство — и все это так и воспримут. Но мне уже все равно, кто, как и что подумает».
Она вспоминала отъезд из Петербурга, дорогу в Вильну, все события, происшедшие здесь, и ее не оставляло ощущение, будто она была подхвачена каким-то неведомым течением, и ее закрутило в нем, понесло, то сталкивая с людьми, то разводя с ними — со всеми встречами и расставаниями, случайностями и закономерностями, любовью, ненавистью, обидами, непониманием… И теперь она никак не могла понять, выбросило ее в конце концов на берег или несет дальше — к новым переживаниям и новым страданиям, которые никак не хотели ее оставлять.
Город спал. Только возле караульных будок ходили, мерно перекликиваясь, патрули. И где-то сейчас спал ли, бодрствовал ли человек, о котором запрещала себе думать измученная душа Докки, — в некой комнате некоего дома, находящегося среди сотен других домов на десятках извилистых улочек Вильны, города, постепенно — за поворотами дороги, за деревьями, за полями, за рекой и холмами — исчезающего навсегда из ее жизни.
Вам все вершины были малы
И мягок самый черствый хлеб…
Марина ЦветаеваДокки стояла у окна кабинета в небольшом, деревянном, еще крепком барском доме в Залужном, уныло разглядывая через пыльное в грязных подтеках стекло запущенный двор. Там буйствовали сорняки, валялись какие-то доски, разбитые бочки, ржавое колесо от телеги, прогнившие мешки. Перед крыльцом разлилась огромная лужа — следствие дождей, которые с небольшими передышками шли последние несколько дней.
— Кхм, — кашлянул за ее спиной управляющий Семен Легасов — крупный мужчина лет тридцати пяти. Он пригладил пятерней свою нечесаную голову и сказал:
— Озимые пропали все почти, яровые вон под дождем гниют, скотина от ядовитого сена передохла, яблони град побил… Кхм…
Докки вздохнула. Ей давно нужно было приехать сюда — еще в прошлом году, когда пошли жалобы на Легасова, но она все откладывала и откладывала свой приезд, надеясь, что ее письма заставят управляющего более ответственно относиться к своим обязанностям. И сейчас, вместо того чтобы столько времени провести в Вильне, с немалым раздражением на себя думала Докки, ей следовало сразу отправиться в Залужное и разобраться с делами поместья.
Царящие здесь разруха и грязь подтверждали, что управитель неспособен навести самый простой порядок, сравнение отчетов, полученных от Букманна, с учетными книгами показало, что ее нагло обворовывали, разговор со старостой деревни не оставил никаких сомнений в немилосердном обращении Легасова с крестьянами и полном пренебрежении к их нуждам.
