Почти все на скачках знали герб, блестевший на экипаже; знали, что он принадлежит Генри Дунбару. Банкир так редко показывался на публике, что его появление всегда производило эффект. И теперь, во время антрактов народ, гуляя вокруг ипподрома, старался подойти как можно ближе к экипажу, в котором сидел владелец Модслей-Аббэ, весь закутанный в кашемировые шали и едва выглядывавший из толстого мехового ковра, покрывавшего его ноги.
Он согласился выехать на скачки только ради своей дочери, которая очень его упрашивала не покидать ее в такую страшную для нее минуту. Она смутно сознавала, что, случись что-нибудь с Филиппом, отец мог бы помочь. Он, наконец, согласился с довольно любезной улыбкой и явился на скачки, но с этим, казалось, исчезла вся его энергия; он не интересовался скачками и, забившись в дальний угол кареты, только жаловался на холод.
Лора просила подъехать к самой веревке, и, высунувшись из окна, бледная, встревоженная, смотрела на огороженное место, где взвешивали наездников и седлали лошадей. Она видела, как наездники ходили взад и вперед, видела и того наездника, жизнь которого ей стоила дороже всего на свете. Он хлопотал со своими грумами и кучерами. Все присутствующие знали мисс Дунбар и то, что она выходила на другой день замуж за баронета, и потому с любопытством смотрели на девушку.
Для поселян скачки означали веселый праздник, и более ничего. Но были люди, по другую сторону ипподрома, которых мало заботила мисс Дунбар; им было все равно, если баронет сломал бы себе руку, ногу, шею, только бы они выиграли пари. В загороженном месте под самой галереей толпилось это странное братство, появляющееся на всех скачках. Все громко кричали, спорили о сэре Филиппе и его соперниках.
Между людьми, готовыми держать обо всем пари, был один человек, очень известный между постоянными посетителями скачек. Он спекулировал на очень маленьком капитале, но всегда аккуратно платил свои долги. Специалисты по части пари говорили, что он достоин занять одно из первых мест среди них. Никто не знал, кто он, откуда и где живет. Он не пропускал ни одних скачек, и его фигура заметно выдавалась в группе самых мелких спекулянтов на пари. Никто не знал его настоящего имени, все его звали майором. Действительно, его доверху застегнутый сюртук, узкие панталоны, большие усы и вообще все его манеры напоминали отставного военного, и потому явилось в народе толкование, что был защитником отечества. Был ли он простым солдатом, или дослужился до офицера, вышел ли он сам в отставку, или выгнали его за что-нибудь — никто этого не знал, да и не очень желал знать. Где бы он ни появлялся, его тотчас узнавали по высокой, белой шляпе с широким крепом.
Он был очень высок ростом и в шляпе казался еще выше. Платье его, очень старенькое, изношенное, как будто было вымазано маслом и отполировано. На нем был зелено-коричневый сюртук со стоячим воротником, который он, вероятно, носил лет десять. Длинную свою шею он закутывал в большой шерстяной шарф, некогда красного цвета, так что из всего его лица видны были только нос и усы. Шляпа его была надвинута на брови, совершенно скрывая и без того невысокий лоб. Он никогда не снимал шляпы; впрочем, для этого не представлялось и случая, ибо он никогда не встречался с прекрасным полом, исключая служанок в кабачках.
Майор явился на скачки рано, осмотрел всех лошадей, критически взглянул на наездников, и оставшись совершенно доволен сэром Филиппом и его конем, держал за него множество пари. Беседуя с соседями о сэре Филиппе, он узнал, между прочим, что молодой человек женится на мисс Дунбар, единственной дочери и наследнице великого мистера Дунбара.
Великий мистер Дунбар! Услыхав это имя, майор, обыкновенно столь сдержанный и хладнокровный, вздрогнул и едва скрыл свое волнение.
— Какой это мистер Дунбар?
— Да банкир, который приехал в августе из Индии.
Майор протяжно свистнул и прекратил дальнейшие расспросы.
У него в руках всегда была маленькая, засаленная записная книжка, которую он время от времени внимательно почитывал. Он и теперь углубился в чтение иероглифов, записанных его собственной рукой.
— Это он, — бормотал майор вполголоса, — удачно, нечего сказать. Я читал о винчестерском деле в «Воскресной газете». Я его знаю как свои пять пальцев, и, право, не понимаю, почему мне не поживиться на Генри Дунбаре. Я взгляну на него, когда кончатся скачки.
Зазвенел колокольчик, семь лошадей поскакали: в первом ряду четыре, во втором три. Сэр Филипп ехал впереди и выдерживал свою лошадь. Он скакал последний раз в жизни и твердо решил взять приз. Лора высунулась из окна, бледная, едва переводя дух, с биноклем в руках. Она следила за лошадьми, пока они огибали ипподром. Потом они исчезли, и те несколько минут, пока их не было видно, показались ей вечностью. Народ бросился за лошадьми, чтобы посмотреть, как будут прыгать через препятствия, и вскоре возвратился назад, едва переводя дух.
Наездники обогнули другой поворот и понеслись назад. Сэр Филипп впереди всех. Честные поселяне кричат «ура!». Они держали за него пари и гордятся своей победой, гордятся им, его красивым, гордым лицом, его благородным, человеколюбивым сердцем. Он несется мимо них на своем великолепном Гиневере. Вот и самое большое препятствие, которого так страшилась Лора; красная куртка сэра Филиппа видна на секунду в воздухе, и снова он несется дальше. Сердце Лоры еще бьется каким-то непонятным страхом, когда ее Филипп уже бегом подъезжает к судейской ложе, и все вокруг прославляют его победу.
В глазах девушки выступили слезы, и она забилась в угол кареты, чтобы спрятать от публики свое лицо, которое сияет полным счастьем.
Минут через десять сэр Филипп подошел к экипажу с большим серебряным кубком в руках. За ним следовала огромная толпа, которой он только что бросил все деньги, которые у него были в кармане.
— Я принес тебе кубок, Лора, — сказал он. — Я хочу, чтобы ты радовалась моей победе. Ты знаешь, что эта последняя моя радость.
— Ура, мисс Дунбар! — воскликнул кто-то из толпы, окружавшей баронета.
Громкое «ура» вырвалось из уст трехсот или четырехсот человек. Лора отпрянула от окна, раскрасневшаяся и испуганная.
— Ничего, Лора, не бойся, — сказал сэр Филипп, — они ведь это делают из доброго чувства, к тому же они меня считают общественной собственностью. Мистер Дунбар, что бы вам стоило им поклониться, — прибавил он вполголоса, — им это, я знаю, очень понравится.
Мистер Дунбар нахмурился, но высунул из окна голову и торжественно наклонил ее. При этом он встретился глазами с майором, перешедшим вместе с толпой через ипподром и пристально смотревшим на экипаж банкира. Поклонившись народу, Генри Дунбар тотчас снова забился в угол кареты.
