— Все это неопровержимо, — ответил Казаль, наклоняя голову, — и еще раз я принимаю этот запрет… Только вот что я хочу еще прибавить… Говоря со мной так, как вы только что говорили, вы обращались к официальному Казалю — господину, представленному вам два месяца тому назад и состоящему с вами в светских отношениях, как с г-жею де Кандаль, г-жею д'Арколь и двадцатью другими… Стали бы вы держать такую же точно речь, если бы тот, с тем вы обращались как с простым знакомым, сказал вам: с тех пор, как я вас знаю, моя жизнь совершенно изменилась. В ней не было никакой цели, теперь такая цель у меня есть. Я считал себя погибшим, сердечно изношенным, неспособным к глубокому чувству, теперь оно во мне есть. Я готовился к тому, чтобы состариться, как многие из моих товарищей между клубом и скачками, без какого-либо интереса, убивая дни за днями среди того, что у нас называют удовольствием. Теперь я вижу перед собой самый серьезный, самый высокий, самый страстный жизненный интерес… Уверяю вас, что я мог бы говорить с вами так неделями и неделями, если бы события не привели нас к этому острому кризису. Между тем, чем я был в тот вечер, когда сел рядом с вами за стол у г-жи де Кандаль, и тем человеком, каким я стал теперь, стоит такая любовь, какой я никогда еще не испытывал и о которой даже не мечтал, любовь, — сотканная из уважения и преданности, так же как и из страсти. Вот что я хотел сказать вам, чтобы иметь право еще прибавить: если через шесть месяцев вы разрешите мне вернуться к вам и если после этой разлуки я принесу вам то же сердце, полное той же любви, и если приду просить вас принять мое имя и стать моей женой, ответите ли вы мне — нет?
С той минуты, как молодой человек начал говорить, г-жа де Тильер приготовилась к тому, что он скажет ей: «Я вас люблю!» И, как мы видели, также приготовилась принять это объяснение шутя или же рассердившись, если Раймонд начнет выражать свои чувства в слишком пылких выражениях. Она надеялась достаточно овладеть собой, чтобы не показать ему ни малейшего волнения. Но она не подозревала, что для выражения своей страсти он найдет такие ласковые и нежные слова, а особенно, что задумает план о браке, так странно противоречащий всему, что она знала о его характере и его прошлом. Это предложение, высказанное таким человеком и в таких выражениях, красноречивее всяких уверений говорило в пользу того чувства, которое сумела ему внушить г-жа де Тильер. Если бы она услыхала жгучее признание, которое бы выдало его желание обладать ею, она, конечно, сейчас же нашла бы в себе силу протестовать, что спасло бы ее. На случай же упреков и требований объяснения она владела таким оружием, как легкая насмешка и присущее светской женщине умение держать себя официально. Но тут, по мере того, как речь любимого человека нежно открывала то, чего она даже не смела желать, безграничная нега вкрадывалась в ее больную душу. Оно почувствовала, как воля ее растворялась в преступной слабости, сквозь которую с быстротой молнии вдруг промелькнула целая картина: воспоминание о де Пуаяне и сегодняшнем утре. На ней было еще то платье, в котором она была на улице Passy! Ужас, вызванный в ней ее умилением, а также воспоминанием о только что состоявшемся свидании, заставил ее понять, что она погибнет, если сейчас же не воздвигнет непреодолимой преграды между собой и тем, кто мог так переворачивать всю ее душу. Почему же все это не вызвало в ней порыва полной откровенности? Почему она не созналась Казалю в том, что не была свободна? От скольких несчастий была бы она избавлена так же, как и другие! Но женщины делают такие признания, которые иногда своим возвышенным и честным героизмом навеки лишают человека надежды, как бы он ни был влюблен, только тем, до кого им нет дела. От тех же, кого они хотят обнадежить, не переставая быть любимыми, они предпочитают во что бы то ни стало скрыть правду. И несмотря на исключительность многих черт ее характера, Жюльетта в этот момент подчинилась общему закону!
В таких случаях они изощряются, выдумывая в свою защиту какие-нибудь романические истории, окружающие их вместе с тем ореолом.
— Вы видите, я выслушала вас до конца, сказала Жюльетта, — несмотря на то, что имела бы право и должна была остановить вас с первого же слова… Я отвечу вам очень ясно. При одном торжественном обстоятельстве моей жизни я поклялась, что если когда-нибудь буду иметь несчастье овдоветь, то никогда не выйду замуж вторично… Дав эту клятву, я сдержу ее.
Позднее нередко приходилось ей раскаиваться в этой лжи, под которой она подразумевала память о муже, так как кому же другому она могла дать такую клятву и при каких обстоятельствах, если не Рожеру де Тильер во время его отъезда на войну в 1870 году? Ее обычная деликатность не позволяла ей вмешивать это воспоминание в такие разговоры. Но у нее не было выбора в средствах, и она главным образом заботилась о том, чтобы Казаль не напал на след ее связи с де Пуаяном, что являлось для нее, в том ложном положении, в которое она сама себя поставила, самой большой опасностью. К тому же в эту минуту она не успела бы почувствовать угрызений совести, так как видела во время разговора, как исказилось лицо того, чьи надежды она разбивала. Молодой человек пришел на улицу Matignon с возраставшей с каждым днем в течение двух месяцев надеждой, что он любим. Ничуть не сомневаясь в правдивости предлога, под которым Жюльетта порывала их отношения и о котором сообщила ему г-жа де Кандаль, сам он был вполне искренен, говоря с г-жею де Тильер так, как говорил. Ему казалось, что всем поведением Жюльетты с ним руководили два факта: во-первых, страстный интерес к нему, а, во-вторых, борьба с этой страстью из-за возбужденного в ней д'Авансоном на другой же день их встречи недоверия, по-видимому, усиленного злыми толками. Он не предполагал, что она так ясно ответит ему на его вопрос, и готовился услышать фразу, которая в той степени экзальтированного сентиментализма, в которой он находился, могла бы оказаться для него достаточной, чтобы перенести разлуку и изгнание. Он ждал, что она скажет ему: «Вернитесь через шесть месяцев, и только тогда я поговорю с вами…» Он уже распределил себе занятия на эти шесть месяцев, которые готовился провести опять на море с Гербертом Боуном. Он был так уверен, что вернется с той же любовью в сердце и теми же словами на устах, и так уверен, что и Жюльетта с ее характером до тех пор не изменится! Как все презирающие женщин мужчины, поддающиеся очарованию одной из них, он отделял г-жу де Тильер от всего того, чему научила его опытность, и инстинктивно верил в существование у нее того, что отрицал у других. Таким образом, он ни минуты не сомневался в открытом ему таинственном и романическом обете, сразу разрушавшем воздвигнутые в его мечтах воздушные замки. Как он посмеялся бы прежде над товарищем, поверившим без колебаний в такую удивительно просто выдуманную историю! Но в конце концов поверить в нее не было для него чем-то более необычайным, чем мечтать о браке. Он говорил правду. Мысль жениться на г-же де Тильер давно уже жила в нем. Она зародилась от уверенности, что эта женщина никогда не имела, не будет иметь и не могла иметь любовника, а также от другой уверенности, что он, Раймонд, тоже никогда не испытывал и не мог испытывать того, что испытывал в ее присутствии. Несмотря на силу чувства, питаемых им к Жюльетте, он сохранял в себе тот особый такт, благодаря которому мужчина понимает, в какую минуту он должен настаивать или же делать вид, что уступает. Со свойственной ему проницательностью он заметил, как сильно была смущена г-жа де Тильер, а также, что смущение это могло перейти в возмущение, если только он попытался бы с ней бороться. Наоборот, подчиняясь, он сохранял за собой возможность возвращения и шансы на возобновление разговора на другой почве в том случае, если бы при прощании она подхватила какое-нибудь сказанное им слово. Но надо отдать ему справедливость: все это не являлось у него результатом ясного расчета. Он сам был слишком расстроен, чтобы так ясно рассуждать. Привыкшие к приключениям мужчины, а также много размышлявшие о любви люди похожи на долго упражнявшихся и искусно производящих маневры, даже под огнем неприятеля, солдат.
