днем Лексен всё больше ждал новой беседы с молодым служителем церкви как возможности очередной встречи с Дюмелем, чтобы чувствовать на себе его теплый и мягкий взгляд, ощущать рядом его присутствие, невольно, словно бы случайно, касаться его ладони. Если сперва беседы проходили в частом молчании, то постепенно Бруно приоткрывал перед Дюмелем новые страницы жизни, а тот в свою очередь делился своим бытом как в сане помощника священника, так и в роли обычного парижанина. Констан понимал, что спешка ни к чему, что он будет встречаться с Лексеном сколько нужно тому для возвращения к обычной жизни. Он не будет наставлять его. Дождется, когда перед Бруно откроется тот обычный мир, в котором он жил до трагедии, когда юноша вернется к своим радостям, которые будут заполнять всё его свободное время, когда он поймет, что жизнь, искрометная, яркая, свежая, — продолжается. И он, Констан, станет его другом, помощником и проводником. Бог привел Дюмеля к душевному равновесию и благодати. Теперь он, Дюмель, ведомый Господом, раскроет душу Бруно и поместит в его сердце живой огонь, изгнав темноту. Тем более Лексен сам тянется к исцелению: он вел себя спокойнее, стал доверять эпизоды своей счастливой жизни до того страшного случая. Бруно менялся, не только душевно, но и внешне: за полтора месяца на глазах Дюмеля он быстро повзрослел — держался прямо и достойно, как молодой человек, вступающий во взрослую жизнь, готовящийся к ней и уже не терпящий расстаться с детской непосредственностью и подростковыми метаниями. Плечи его расправились, исчезала приобретенная за время душевных мук сутулость, словно уверенность поддерживала его изнутри; щетину он растил гуще, а волосы на голове становились растрепаннее. Когда налетал ветер и хлопал его отросшей челкой в глаза, Бруно поднимал ладонь и быстрым движением отводил волосы назад, приглаживая. Было в этом жесте что-то неуловимое, что нравилось Дюмелю, и он невольно улыбался. Ему нравился этот мальчик, играющий в молодого мужчину. Забавляло, что он напускал на себя уверенность и словно бы непринужденность. Но стоит посмотреть ему в глаза, поймать их взгляд, то мелькает внутри Лексена какое-то легкое опьяняющее чувство, одновременно страх и нетерпение. Констан не мог понять, с чем это связано, но надеялся, что спустя еще несколько встреч Бруно откроет свою тайну. Хотя, признаваясь самому себе, Дюмель желал как можно скорее проникнуть в глубины души Лексена. И не столько, чтобы излечить его внутренние невидные раны. Он хотел узнать, как менялось поведение юноши после насильственных действий со стороны его отчима, и помочь ему разобраться в возникнувших чувствах, призвать не бояться их, не стыдиться, а собрать в один ком и разорвать его на части, не упрятать, а вышвырнуть из души.
Обычно регулярные майскими вечерами вторника и воскресенья, в июне встречи юноши и молодого служителя стали проходить реже.
Дюмель, посещая религиозные курсы при институте, к началу июня завершил второй год слушаний: студенты академии уходили на сдачу летних экзаменов, и преподаватели не могли тратить время на слушателей вечерней школы, занимаясь с обучающимися и консультируя их. В последний день занятий, побывав в университетской библиотеке, Констан взял на лето книги о философии и истории религий Древнего Востока. Его занимало изучение иных верований, помимо христианских конфессий, отличающихся описанием божественности происхождения мира, а также возможность познать древние языки. Дюмель был сторонником самообразования и, когда выдавалась возможность познать что-то новое и интересное, сразу брался за изучение вопроса, находя ответы в литературе.
Лексен через силу готовился к выпускным школьным экзаменам, думая сдать хотя бы на «удовлетворительно», чтобы его не выгнали из школы со справкой — мать не побоится выдрать за уши такого обормота, как он. Каждый раз, садясь за ненавистные предметы, юноша вспоминал Дюмеля. Его образ перед глазами придавал ему сил и вдохновения. Нужно постараться показать себя, продемонстрировать, на что он способен, доказать Констану, что он может и умеет преодолевать трудности: начиная с экзаменов и заканчивая изгнанием черноты из мыслей и сердца. С тоской он сообщил Дюмелю, что уходит на последнюю школьную сессию в своей жизни — ведь из-за подготовки они перестанут так часто видеться. На что Констан, дабы не мешать и так слабой усидчивости Бруно и в то же время не прерывать их встречи, предложил Лексену, когда тот будет свободен, самому подходить к церкви после вечерней службы и дожидаться Дюмеля. Если тот видел его на пороге, они беседовали. Если Констан, обозревая парк, не обнаруживал присутствия Бруно, со спокойным сердцем шел домой.
Дюмель не интересовался о записях Лексена во врученном блокноте, словно забыл о своем подарке. Сам юноша также отмалчивался, а в час другой беседы решил признаться, что в нем уже появилась одна объемная запись на три страницы, но он пока не готов поделиться ею, как, возможно, и со следующими. Бруно отказывался признаваться самому себе, не хотел произносить вслух страшные слова о тайном желании, что стало посещать его мысли в первую встречу с Дюмелем. До следующей беседы Лексен был сам не свой и боялся лишний раз показываться на глазах своей матери, а в школе сделался еще более немногословен и угрюм. Он желал частых и более личных прикосновений Дюмеля и ждал от него, как сам понимал, несбыточных ласк, которые бы тоже вручил ему. Бруно понял, чего ему недоставало в этой жизни все последние месяцы: тесной связи, близости с тем, кто поймет его, кто готов будет освободить от душевных терзаний. Всё время на него косо смотрели, осмеивали, воспринимали как чумного — это особо отразилось в школьных стенах. Травля сверстников его добивала, втаптывала в землю, а психиатры ничего не могли сделать. И вот на его жизненном пути внезапно возник Дюмель, едва ли намного старше его, кто воспримет его таким, каков он есть, и поможет справиться с тревогами. Совсем молодой, но уже смело вставший на путь священного служения, обретший свою дорогу, знающий, чего он хочет от этой жизни. Он добр, отзывчив, светел. Он то, к чему стремится Бруно, — к жизни. Но вот не может он пока понять Бога, которого порой упоминает в беседах Дюмель. Бог, даже если Он есть, незрим, невидим, где-то далеко и высоко, а Констан — здесь, рядом, из плоти и крови. Высокий, широкоплечий, с вьющимися волосами чуть ниже плеч цвета спелого колоса и проникающим в душу серо-зеленым взором, даже уставшим излучающий спасительный свет. На его тонких губах всегда играет одобрительная и теплая улыбка, заставляющая верить в чудо. Как же хочется Бруно коснуться этих губ…
