За сим последовала переписка, превратившаяся в дружбу между двумя одинаково мыслящими женщинами, происходившими из совершенно разных слоев общества. Наконец-то Элизабет узнала, что такое общность взглядов, и получила подтверждение мыслям и мнениям, которые обрела по мере своего взросления. И вот однажды Элизабет получила предложение принять участие в журнале, написав что-то свое, анонимно, разумеется, потому что если бы обнаружилось, что дочь одного из самых знатных вельмож Англии проповедует подобные идеи, разразился бы ни с чем не сравнимый скандал.
Поначалу Элизабет всего лишь намеревалась написать простое исследование ущерба, происходящего от того, что женщин не допускают в те же научные сферы, что и мужчин. «Почему, — письменно вопрошала она, — почему все считают, что женский интеллект лучше удовлетворяется выбором ленточки для волос или размышлениями о том, куда лучше положить стежок на вышивке, чем занятиями философией либо историей?» За этим рассуждением последовало второе, а потом, прежде чем Элизабет спохватилась, и другие, и в конце концов получилось, что она стала писать развернутые «Письма знатной леди» по поводу каждой удачной публикации в журнале.
Элизабет взяла чистый лист бумаги и приготовилась сочинять очередное письмо в журнал. Прежде чем обмакнуть перо в чернила, она на мгновение задумалась, мысленно возвращаясь к сцене, разыгравшейся сегодня за завтраком.
«Что вы намерены делать сегодня, дочь моя?»
Элизабет начала писать своим изящным аккуратным почерком:
«Письмо знатной леди, протестующей против того, что молодых женщин заставляют сидеть за рукоделием…»
Месяц спустя…
Дорожная карета Сьюдли катилась, подпрыгивая, по ухабистой нортумбрианской дороге. Над развалинами Адрианова вала нависла темная мгла. Небо было затянуто облаками, не пропускавшими солнечного света, а ветер только слабо шевелил высокий болотный тростник, отчего казалось, будто карета плывет, подхваченная дыханием дремлющего дракона из старой сказки, который прячется среди пустынных, поросших вереском холмов.
В экипаже сидели Элизабет и Изабелла; снаружи их охраняли два самых надежных вооруженных телохранителя герцога — огромные горы мускулов и мяса, именуемые Тайтусом и Манфредом. Конечно, имелся еще и кучер Хиггинс, но в нем не было ничего угрожающего, поскольку росту в нем было всего лишь пять футов, а весу — десять стоунов[2] вместе с сапогами. В то утро они пустились в дорогу поздно и остановились только один раз, чтобы дать отдых лошадям, а сами с удовольствием позавтракали хлебом, ветчиной, сыром и терпкими яблоками из сада Дрейтонов, которыми снабдила их герцогиня. Уже смеркалось, когда они приблизились к северной границе Англии, где им предстояло провести ночь в придорожном постоялом дворе. Если все пойдет, как было задумано, завтра в этот же час они доберутся до цели своего путешествия — имения их вдовствующей тетки Идонии.
Там-то Элизабет и начнет отбывать наказание по-настоящему.
— Не могу поверить, что все это случилось, — пробормотала девушка. Она прислонилась головой к прохладной оконной раме, и когда заговорила, от ее дыхания оконце запотело.
— Можно было ожидать, что отец в конце концов узнает правду об этих письмах, Бесс, — сказала сидевшая напротив Изабелла. — Это было всего лишь делом времени.
Почти те же слова произнес их отец, когда несколькими днями ранее неожиданно вызвал к себе в кабинет Элизабет.
— Обманут! Осмеян! И кем! Собственной дочерью!
От кипевшего в нем негодования задрожали пузырьки с чернилами на письменном столе.
— Вы, Элизабет Реджина, и раньше позволяли себе разные выходки, но это?! И, что еще хуже, как могли вы подумать, что я ничего не узнаю?
Она сидела перед отцом, которого никогда не видела таким разгневанным, и в глубине души не могла не признаться, что ей самой даже немного хотелось, чтобы все раскрылось.
Конечно, можно было время от времени разжигать споры за завтраком, но в статьях для «Наблюдательницы» Элизабет выражала мысли, которые никогда не осмелилась бы высказать вслух. Она говорила себе, что беседует с каждой женщиной, когда-либо жившей на свете и вынужденной молча со всем соглашаться, и с каждой молодой девушкой, чей дух задыхался под гнетом невежества. Ей так хотелось что-то изменить, но теперь, оглядываясь назад, она понимала, что не это желание снедало ее. Элизабет видела выражение материнских глаз, когда в то утро герцогиня спокойно сидела в кресле в углу, а герцог рвал и метал. Этот взгляд словно говорил: «Вы не в силах изменить этот мир, дочь моя. И вам следовало бы это понимать».
В то утро герцог чуть ли не целый час бранил Элизабет, перечисляя все ее пороки, а потом наконец упал в кресло и окинул дочь сердитым разъяренным взглядом.
— Теперь я должен решить, что с вами делать, — сказал он, качая головой в парике. — Жаль, что вы слишком взрослая, чтобы отправить вас в монастырь.
Тут вмешалась герцогиня:
— Аларик, право же!
— Да так оно и есть, Маргарет. Мне следовало бы так поступить восемь лет назад, когда она впервые совершила тот подвиг в Кенсингтоне, опозорив нас перед королевой. Мне следовало тогда уже понять, что все плохо кончится.
Герцог вздохнул, покрутил свободный конец своего снежно-белого галстука, обдумывая приговор дочери. Потом наконец произнес:
— Ладно, сейчас уже поздно исправлять прошлые ошибки, но кое-что мне пришло в голову. — Тут он посмотрел на Элизабет: — Я придумал. Вы поедете к Идонии.
К тете Идонии, которая, не зная, чем бы себя занять, могла додуматься только до того, чтобы укладывать свои чулки по порядку их цветов, начиная от белого и пройдя через весь цветовой спектр до черного?!
Услышав это, Элизабет побледнела.
— Отец, прошу вас…
Но герцог только потряс головой.
— Даже не пытайтесь меня переубедить. Я так решил. Только надеюсь, что несколько недель — или месяцев, если потребуется, — проведенных на севере, помогут вам осознать всю глупость ваших поступков.
Элизабет открыла было рот, чтобы возразить, но герцог жестом остановил ее.
— Я делаю это во благо вам же, Бесс. По меньшей мере будем надеяться, что ваш визит к тетушке прогонит бунтарские мысли из вашей головы раз и навсегда. Но не нужно очень уж страшиться, я вовсе не такой зверь, чтобы отослать вас к моей сестрице одну. Несчастье раздели с другом, так говорят. Я позволю Изабелле поехать с вами. То есть, если вам удастся ее уговорить.
Элизабет перевела взгляд с окна кареты на свою сестру, сидевшую, изящно склонив голову, над сборником шекспировских сонетов.
